Былые - Брайан Кэтлинг

ее слюне и хлестнул по лицу колючей проволокой. Он завалился навзничь среди банок сахарной воды, весь в слезах. Прикрыл лицо от нового нападения, но крови, к его удивлению, не было. Она широко улыбнулась и поманила к себе.

— Возвращайся к уроку, времени как следует научиться у нас в обрез.

Он вернулся к работе, и она больше не обращала на него внимания, пока он не задел метлой насекомых на полу. Унеся искалеченные тела наружу, ушла, и он снова почувствовал в себе уверенность показать нос из ризницы. Пол и банки остались на своем месте, и он снова взялся за метлу. И тогда увидел, что на стене за его спиной — надпись. Аккуратные каракули углем по желтому камню: «Не обижай их, не то они обидят тебя».

Выразительно и по делу — все-таки больше предупреждение, чем угроза, надеялся Тимоти. Он и не знал, что она умеет писать. Какое скороспелое дитя. Другие бы сказали — аномальное. Он отложил метлу и взял тряпку. Через двадцать минут для испытания все было готово. Он взял последнюю порцию чернил и новую кисточку. Переставил одну из подставок для коленей и припал к земле. С великой торжественностью вывел букву «А». Затем выпрямился на подставке, как на подушке, и принялся ждать. Это зелье смешивалось из сладкого сиропа с четвертью драхмы[9] особой воды, присланной Лютхеном из Эссенвальда. Долгое время ничего не происходило, и его тянуло в сон и клонило к стене, желтый камень расписывался своей ленью на спине протертой рясы. Он не знал, сколько «отсутствовал», но, когда вновь взглянул на невидимую сладкую букву, чуть не подскочил. Теперь на полу образовалась идеальная черная «А». Сработало. Он нашел правильную формулу. Чуть не пустился в пляс, но внял недавнему предупреждению и одернулся. Припал на карачки и пополз по полу, как кот, подкрадываясь к «А». Это было маленькое чудо. Они вели себя, как предсказано, и наслаждались вкусом его чернил. На мазке кисти теснились сжатые и деловитые кормящиеся тельца. Девочка была права, и он почувствовал укол совести из-за раненых и погибших, которых она вынесла наружу, — тех, кого он подавил метлой. Укол дистиллировался в молекулу вины. Все, что удалось выжать для муравья.

Скоро на полу часовни угольно-черным и елозящим поблескивал весь алфавит целиком, и девочка была довольна — не им, конечно, уж это становилось все очевиднее и очевиднее. Его должность защитника осталась в прошлом. Силы, что могла призвать она, куда могущественнее всего, на что способен он. Довольна она была кормящимися муравьями. Кармелла пришла во второй половине дня, когда половина муравьев уже уползла, оставив на пыльном полу случайно изломанный островок букв. Кармелла во время своих визитов для наблюдения за его трудами молчала. Так что он удивился, когда она объявила, что настает время уходить. Эта мысль немало его обрадовала. Он надеялся, они уже скоро получат знак, которого он столько ждал, наконец покинуть эту разнесчастную деревню раз и навсегда. Наверняка об этом и гласил муравьиный текст. Затем Кармелла продолжила:

— Скоро придет серафим, чтобы повести нас к великому лесу.

Очевидно, она получила очередное пророчество от голосов, потому что впервые заговорила с авторитетом библейского лексикона.

— Серафим? — переспросил он.

— Нашему провожатому должно быть из высших эшелонов ангелов.

Тимоти усмехнулся. Он стоял у деревянной кафедры, когда услышал сверху звук. Он не видел и не слышал, чтобы Модеста поднялась к ней по скрипучей лестнице. Теперь она высилась над ним.

— Приди, — окликнула она — не просьба, а требование. — Приди и услышь, и прозри — пора снова писать.

Он поплелся к ней и поднял взгляд. Она воздела руки в том же покадровом движении, как раньше, и его сердце ушло в пятки.

— Доселе вся твоя жизнь была бесполезна, и теперь тебе надо приложить усилия, чтобы родиться.

Еще никто с ним так не разговаривал, не то что девчонка. Священник искал возмущение, но нашел только истину. Искал гнев, но нашел только страх.

— Что ж, маленький лжец, ты обрел свою правду. Что будешь делать?

Он почти готов был заговорить, впервые за годы. Почти заговорил, чтобы защититься. Тщеславность оправдания.

— Твой язык бесполезен, как твой тлеющий cordis[10]. В тебе нет ничего от человека, так что остается только слушать, писать и исполнять.

Она сошла с кафедры и вмиг пересекла неф. Заговорила снова, и каждый звук выстраивался у него в мозгу, слова визуально формировались в куда большем пространстве, чем он мог воспринять раньше. Тимоти видел, как с каждым словом объем его головы увеличивается. Слова были не теснящиеся и кишащие, как прошлые идейки, но ландшафтные и плывущие в гулком зале, ожидающем заполнения.

— Неси чернила, но не кисти, они тебе не понадобятся. Писать ты будешь в пещерах под нами. Я покажу.

Она протянула руку, и он взял ее. Они покинули часовню и вышли на каменистую дорогу. Модеста надела широкополую шляпу, похожую на его. Они шли по сонной деревне противоположностями одного и того же. Изредка одна из тыкв, гревшихся на заборах, подмигивала или меняла точку зрения — лысые круглые головы некоторых селян не отличались от раздутых овощей. Подергивались ставни, пока священник и девушка шли рука об руку. Он был как в тумане. Сумка, до сих пор ни разу не покидавшая его плеча или поля зрения, так и осталась под тихой строгой скамьей, отпугивавшей даже любопытство и голод мышей. На окраине деревни они свернули на вьющуюся тропинку в вади. Крестьяне в полях поднимали взгляд, замечали парочку и быстро возвращались к иссушенной земле. Некоторые крестились. Можжевельник и фиги уступали кактусам и терниям. Они выбрались из долины на утес, высоко над великим синим океаном. Здесь, на фоне мускулистого неба и воды, упершейся перед натиском яркости и красочности, камень светился медово-золотым и пшенично-желтым. Она вывела их к разрушенному дому и заросшему огороду, где раньше была погребена. Вместе они раздвинули рассохшиеся балки в скорлупе второй комнаты.

Впервые после часовни Модеста отпустила его руку, и священник запнулся. Словно оступился во сне, поскользнулся на воображаемой смене плоскости. Она поскребла пол, убирая разнообразные осколки, мертвые растения и спекшуюся землю. Под ее ладонями проглянул узор — атрофированная лужица грязи с кисточками. Она с силой потянула за край — скомканные кулачки напоминали напряженный алебастр, крапленый черным гранитом. Мышцы тонких ручек вздыбились, и, когда распахнулся люк, он наблюдал, как упруго напрягается скромное тело под тонким платьем. Видел расцвет женщины. Раздался полый всасывающий звук. Давно застывшие легкие, изголодавшиеся