Самый опасный человек Японии - Александр Накул

Адмирал помолчал, подумал, поизучал опустевшую бутылку. Потом поставил её на пол и констатировал:

— Я склонен думать, что вы сработаетесь с Сюмэй-сэнсэем. Ему вот такие нужны!

Кимитакэ перевёл дыхание и произнёс:

— Меня несколько смущает…

— Что такое? Боишься, что вьетнамцы покусают?

— Я читал некоторые сочинения Окавы Сюмэя.

— Зря ты это делал. Впрочем, не важно. И что?

— Мне кажется, или там что-то… странное. Читать интересно, но, по-моему, он слишком смело обобщает. Иногда кажется, что он просто издевается над читателями.

— Что поделать — великие религиозные деятели или хотя бы поэты обычно действуют всего в шаге от безумия. И сама эта грань очаровывает публику, словно пассы канатоходца. Все с нетерпением ждут: когда же он переступит? Когда же он упадёт? Хотя всем ясно, что если канатоходец и вправду грохнется, то представление будет окончено.

— Но что, если он затащит туда же, на проволоку, всех нас, своих учеников?

Лицо адмирала приняло то самое задумчивое выражение, которое наступает, когда вышестоящее командование в очередной раз потребовало невозможного. Наконец он всё обдумал и спросил:

— Кими-кун, у тебя есть любимые пластинки? Ты увлекаешься, например, джазом?

— Признаться, я не очень разбираюсь в музыке.

— Ну хоть какие-то пластинки дома есть. Можешь вспомнить?

— Есть записи сочинений Адриана Леверкюна в исполнении Берлинского академического. Вы могли слышать про этого композитора.

— Ты понимаешь, что ты в беде, Кими-кун? Это же новая венская школа, я ничего не перепутал?

— Ну, его относят к этому направлению, хотя он всю жизнь творил отдельно…

— Ты должен это узнать, пока не испытал на себе. Говорят, джаз ведёт в бездну порока. Так вот, музыка авангардных композиторов венской школы не просто ведёт, а прямо обрушивает в бездну онанизма и одиночества. Кто увлечётся такой музыкой — станет либо морфинистом, либо музыкантом в провинциальном симфоническом оркестре.

— А что из джаза мне надо послушать, чтобы поступить в школу разведчиков?

— Не хочешь в симфонический? Я тебя понимаю. Там ещё скучнее, чем на утренней вахте.

— Я хочу быть полезен стране.

— Насчёт джаза — поспрашивай одноклассников. У них могут быть пластинки. В крайнем случае на чёрном рынке закупишься, там ещё довоенные коллекции продают. Сама по себе музыка не имеет большого значения. Я хочу, чтобы ты понял кое-что другое. Джаз — это не только музыка, какие-то определённые ноты или инструменты. Джаз — это ещё пропитанные сигаретным дымом дешёвые клубы, где украдкой наливают виски и при должной настойчивости можно разжиться кокаином. Это негры в неестественно великолепных костюмах, в каких ходят даже не богачи, а гангстеры и сутенёры. Это прекрасные продажные девицы за соседним столиком. Это танцы ночь напролёт. Это идея полного отхода от нот — и внезапной импровизации. Это неправильные аккорды и гармонии, которые можно слушать бесконечно. Одним словом, джаз — это эпоха, мир, образ жизни. И конечно, не только в Америке. Во Франции есть свой джаз. У нас развлекались в дыму джаза ныне забытые моги и мобы эпохи Тайсё, которые в наше время выросли в усталых пап и мам больших городов. Я не очень хорошо знаю, что происходит в Советском Союзе, но уверен — и там есть, возможно, подпольные, но джаз-банды.

— Думаю, это можно разведать.

— Соглашусь. Так вот — точно так же, как джаз не сводится к нотам или инструментам, профессор Окава Сюмэй не сводится к статьям и книгам, которые он написал. Его философия — это не его комментарии и пересказы чужих книг. Это даже не те книги, которые написал он сам. Его философия — это сама его жизнь, прожитая определённым образом. Весь набор его дел, проектов, свершений, участия в школьных бунтах, военных мятежах и попытках государственного переворота — вот настоящий корпус его трудов, а не пыльные тома собрания сочинений. Возможно, профессор Окава Сюмэй не так глубоко знаком с нашей традицией, как монах Дайсэцу Судзуки, его прозрения не так глубоки, как у профессора Китаро Нисиды, а логические построения не так безукоризненны, как у великих немецких философов. Но мы не можем нанять ни Сунь-цзы, ни Канта, ни другого из упомянутых мной великих людей на государственную службу. На войне и в бедствии используешь то, что есть под рукой. У нас есть только Окава Сюмэй, и только он способен создать совершенно необходимую нам школу разведчиков. А вот Кант, я полагаю, с таким поручением бы не справился.

— Похоже, у нас руководствуются «Книгой пяти колец». Как там сказано? «Хорошее дерево, даже узловатое и суковатое, всегда можно с разумением использовать в постройке».

— Ты совершенно правильно всё понял. Мы используем всех. Потому что дело предстоит важное, и теперешняя война — лишь этап. И этап не особо существенный. Как верно заметил один пламенный патриот: «Чтобы цветная раса могла сопротивляться европейцам и американцам, необходимо создать милитаристское государство. Наша страна очень быстро поднимается как новое государство Востока. Она должна лелеять надежду в будущем возглавить Восток и вести его за собой».

— А кто это сказал?

— Не важно. Имя этого человека хорошо известно родителям некоторых твоих одноклассников. Но своим детям они его не говорили. Не хотели лишних вопросов. Вот и ты — сохрани эти слова в своём сердце, а потом не задавай лишних вопросов. Солдат Императора должен быть умён, много знать и превосходно уничтожать врага. Но если он случайно узнает лишнее — то всё подразделение в опасности. Так что не задавай ненужных вопросов, Кими-кун. А лучше хорошенько поразмысли, как много врагов ты можешь убить своей кистью.

— Я буду думать об этом постоянно, — ответил Кимитакэ. — Обещаю.

— Это ты хорошо решил. Сама смерть отступает перед тем, кто думает в правильном направлении. А сейчас я хочу, чтобы ты взглянул ещё кое на что.

Адмирал повернулся вбок и принялся рыться в одинаковых синих папках. Кимитакэ ожидал целого облака пыли, но пыли не было — получается, папки были получены совсем недавно. Наконец он вытащил какой-то журнал и бросил его на стол перед Кимитакэ.

Сначала школьник подумал, что это какой-то английский литературный журнал. Потом пригляделся и узнал знаменитое издание — хотя и не очень понял, где директор школы его раздобыл и почему показывает.

Это был один из номеров легендарного британского журнала «Ланцет» за 1942 год.

— Что вы