Фау-2 - Роберт Харрис

Не было человека, которого он не мог бы обаять — даже Гитлера. Когда он смеялся, то запрокидывал свою величественную патрицианскую голову, выставлял вперёд широкий подбородок и искренне радовался, словно юный Рузвельт — и в такие моменты ты был уверен, что он, должно быть, лучший человек на свете. Он точно был лучшим продавцом. Но Граф прекрасно знал, что он — не фон Браун, и всё, что он мог выдавить из себя, было:

— Он выдающийся инженер, это я могу точно сказать.

Повисла пауза.

— Что ж, — с холодным взглядом на Графа сказал Хубер, — придётся на этом и остановиться. Спокойной ночи, господа.

Он догнал Графа на улице, когда тот направлялся в казарму, схватил за руку и втянул в тень у стены отеля:

— Что, чёрт возьми, это было?!

— Что именно?

— Не прикидывайся! Ты прекрасно понял. Ты выглядел полным пораженцем перед этим нацистским ублюдком! “Запустим тысячу двести” — это бросает тень на всех нас!

— Это не пораженчество, полковник, это просто реализм. Мы можем лгать публике — я понимаю. Но в чём смысл лгать самим себе?

— Смысл?! — Хубер практически прижал его к стене, так близко, что Граф чувствовал шнапс в его дыхании. — Смысл в том, чтобы тебя не забрало гестапо за измену! Ты сам помог построить эту чёртову штуку. Вы, учёные, впарили её армии! Так неси за неё ответственность!

Полковник ещё несколько секунд удерживал его в углу, потом с отвращением выругался и развернулся. Поправив мундир, он шаткой походкой направился обратно в штаб.

Граф остался стоять, опершись о стену. Хубер, в сущности, был прав, подумал он. Именно он, Граф, меньше всех имел право жаловаться. Ему бы лучше держать язык за зубами. Но тост за победу? Смешно, ей-богу.

Он с сожалением понял, что, несмотря на все старания, остался почти трезвым. Оттолкнулся от стены и пошёл за угол. Облака немного рассеялись — атмосферный фронт проходил. В небе появился лёгкий лунный свет, смягчая кромешную темноту режима затемнения. Навстречу ему шли, шатаясь, двое солдат — очевидно, возвращались из борделя, находившегося совсем рядом. Эти двое были определённо пьяны, и, судя по мутному взгляду, совсем не от шнапса, а от метанола, которым заправляли ракеты.

Хотя в спирт добавляли фиолетовый краситель, чтобы сделать его отталкивающим и придавали горький вкус, но, хотя по всей казарме висели предупреждающие таблички («Один глоток — и ослепнешь! Несколько — и ты труп!»), первое, чему учился любой, назначенный на обслуживание Фау-2, — это как трижды прогнать топливо через угольный фильтр противогаза. В результате получался напиток с мутноватым оттенком, «крепостью под 150 градусов». Если его проглотить быстро, то могло и не вырвать — и тогда зимний Схевенинген внезапно переставал казаться таким уж ужасным местом.

Граф сошёл в канаву, чтобы дать мужчинам пройти, покачиваясь.

Он квартировал в небольшом отеле вместе с дюжиной сержантов и унтер-офицеров. Когда он вошёл в тускло освещённый холл, то услышал, как они шумят на кухне. Раздавался и женский смех. В Гааге было строго запрещено вступать в отношения с местными женщинами; тем не менее, время от времени кого-то всё же тайком проводили мимо охраны — укрытых одеялами в колясках мотоциклов. Он поднялся по лестнице на третий этаж, по пути заглянув в туалет на площадке, чтобы справить нужду, затем открыл дверь в свою комнату, бросил фуражку на стул и рухнул на кровать. Он не стал зажигать свет, не закрыл шторы и даже не снял пальто. Просто лежал, прислушиваясь к непрерывному грохоту и реву моря за променадом.

Через некоторое время он пошарил по карманам в поисках сигарет, закурил и, сняв пепельницу с тумбочки, положил её себе на грудь.

Он подумал о фон Брауне. Бивак показался не только хорошо осведомлённым, но и подозрительно заинтересованным в их дружбе — будто пытался выманить у него какое-то признание. Возможно, он видел его досье в гестапо. Это было бы логично. Оно наверняка толстое: не говоря уже о доносах осведомителей, одного только допроса хватило бы на целую папку. Никакого рукоприкладства, никаких фонарей в лицо — ничего подобного. Очевидно, поступил приказ: объект слишком ценен, чтобы превращать его в отбивную. Только бесконечные допросы в безликом офисе в Штеттине, девять месяцев назад — один за другим, иногда по ночам, с длинными промежутками одиночества в подвальной камере, которые давили на нервы.

«Когда вы впервые познакомились с профессором фон Брауном?»

Ответ зависел от определения «знакомства». Они впервые заговорили друг с другом — он точно запомнил, будучи склонен к деталям — на трассе AVUS в Берлине 23 мая 1928 года, когда обоим было по шестнадцать. Помнил дату, потому что тогда Фриц фон Опель установил рекорд скорости — 238 км/ч на машине с 24 твердотопливными ракетами. И Браун, даже в подростковом возрасте, выделялся из толпы в три тысячи человек.

«Почему?»

— Рост, внешность, манера — уверенность, не по годам. После теста они оба стояли возле Опеля и его партнёра — австрийского пионера Макса Вальера, сидели по очереди за рулём пятиметрового монстра RAK-2. Все четверо, включая двух школьников, были членами «Общества космических кораблей» (VfR). Мечта тогда была одна: ракеты — средство, не цель. Об этом он не рассказывал гестапо.

Он смотрел в потолок и размышлял, что же стало с фон Опелем. До него доходил слух, будто тот сбежал в Соединённые Штаты, когда началась война. Валье погиб через пару лет после установления рекорда скорости — жидкостный ракетный двигатель взорвался, и осколок перебил ему аорту.

Что до момента, когда он по-настоящему познакомился с фон Брауном — это случилось в следующем году, и тут он мог указать точную дату: 15 октября 1929 года, на премьере фильма Фрица Ланга «Frau im Mond» — «Женщина на Луне» — в кинотеатре УФА-Паласт ам Цоо в Берлине. Студия наняла Общество космических полётов, чтобы те подготовили работающую ракету к мероприятию, но они с задачей не справились. Зато фон Браун, чья семья была состоятельной и влиятельной, сумел достать Графу билет. Он даже одолжил ему смокинг, чтобы они могли затеряться среди высокопоставленных гостей. Более того, фон Браун подошёл и представил их обоих самому Лангу. Граф никогда не забудет, как великий режиссёр прищурился сквозь монокль, будто этот неловкий школьник и впрямь был существом с Луны.

С тех пор они стали часто видеться. Граф был единственным ребёнком в семье двух учителей — отец преподавал английскую литературу, а мать музыку — замечательные, добрые, уже немолодые родители, которые не проявляли ни малейшего интереса