Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

вспыхнуло вновь в саду, в сумеречном вечернем свете, когда, направляясь к воротам, Гридин лицом к лицу встретился с Энгельгардтом. Братья радостно бросились Энгельгардту навстречу. Вскрикнул Давид. Но еще прежде Гридин почувствовал на своем лице настороженный, может быть, даже и враждебный взгляд. Братья представили их друг другу.

Гридина больше всего удивила в Энгельгардте вольная манера держать себя без той легкой суетливости, которая была свойственна его братьям.

— Как жаль, — сказал Гридин с улыбкой, — что не увидел вас сегодня за столом… А что если завтра?

— Завтра никак невозможно. Утром я уезжаю в имение княгини Осташковой, — ответил Энгельгардт, — но жизнь не кончилась. Свидимся когда-нибудь…

«Нет, не когда-нибудь, а завтра же и приеду», — упрямо подумал Гридин, поднимаясь в карету. Заодно ухватив быстрым взглядом и окна соседнего дома, из которого выглядывали любопытные лица.

Глава V

Есть поверье, что души умерших любят слушать, когда о них говорят живые. Если это верно, то душе Лейзера Гумнера в тот субботний вечер суждено было еще некоторое время постоять под окнами.

Раз за разом, перебивая друг друга, Бенинсон и Гумнер рассказывали Энгельгардту, зачем они пригласили к себе домой Гридина, а тот упрямо твердил, что он их не понимает.

— Что скажет о нас городничий?

— А что он должен сказать? — спокойно спрашивал Энгельгардт.

— Он скажет, что мы дали слово, а сами отправили жалобу.

— Так вы действительно отправили жалобу?

— Нет, конечно.

— И ваш Гридин об этом знает?

— Еще бы!

— Но тогда о чем вы беспокоитесь?

— Но как ты не понимаешь?!

— Нет, я понимаю, — с усмешкой говорил Энгельгардт, — что когда будет разбирательство, то все они обязательно узнают, что родственники Лейзера Гумнера на них не жаловались. Разве не так?

— Нет, не так. Не должно быть никакого разбирательства.

— Почему?

— Если оно будет, то они обязательно скажут, что от нас ничего другого и нельзя было ожидать. Сначала отказались от своих слов и написали жалобу, а затем испугались собственной жалобы и отказались от нее тоже.

— Ну и пусть говорят. Разве мы не знаем, что это не так? А что если вдруг окажется, что этот чиновник явился в Борисов сам по себе, без всякого приглашения?

— Боже мой, Боже мой, о чем он говорит?! — простонал Бенинсон.

— Подожди, Лейбэлэ, — сказал Гумнер, — давай поговорим с ним немножечко по-другому. Послушай Мойша, что нам мешает думать, что это тот самый случай, когда люди в столице вдруг захотели поступить действительно по-христиански?

— Если это так, то господину Гридину совсем не надо было приезжать в Борисов из Петербурга, где совсем недавно сын по-христиански убил своего отца, а до этого жена убила своего мужа, а еще раньше отец убил своего сына, — прокричал Энгельгардт братьям. — Вот почему меня удивляет, что по поводу смерти какого-то несчастного Лейзера Гумнера из столицы в Борисов приезжает чиновник по особым поручениям.

— А разве Авессалом не хотел убить отца своего Давида? — прокричал Гумнер.

— Авессалом?! — засмеялся Энгельгардт. — О, наконец-то! Так бы сразу и сказали. И я бы все понял без лишних слов. Упоминания о нем в нашем разговоре больше всего и не хватало! Ну что ж, давайте будем умничать. Но только по очереди.

Братья засмеялись и обнялись. Только Давид сидел рядом с отцом, опустив голову. Все ушли к столу, а отец и сын остались вдвоем у окна.

— Прости меня, папа, — сказал Давид, — но я первый раз в жизни плохо о тебе подумал.

— Отчего же?

— Ты так говорил, как будто бы люди на самом деле никогда не поступают по-христиански, а только любят об этом говорить. Но ведь это не так. Разве князь Осташков относился к нам не по-христиански?

— Князь Осташков был добр, и мы платили ему тем же. Кроме того, он был умен и знал, что мы столь же добры, как и он. Да, о нем можно сказать, что он относился к нам по-христиански, но если бы он был человеком другой веры, то был бы точно таким же.

— А мы?

— Мы тоже.

— Тогда зачем мы столько страдаем из-за того, что евреи?

— Это дело Божье. И ты хорошо знаешь, что так говорить, как ты сейчас сказал, нельзя. Это грех. Кому-то Бог и теперь еще разрешил проливать чужую кровь, а кому-то нет.

— А если я признаюсь тебе, что был бы рад носить мундир? — сказал Давид, и глаза его загорелись. — И пусть чужая кровь. Зато до самой смерти рядом со мной были бы верные товарищи. Отец, я мечтаю жить и умереть под знаменем.

— Если бы такое могло случиться на самом деле, то у тебя был бы совсем другой отец, — вздохнул с улыбкой Энгельгардт. — Когда-нибудь ты случайно заехал бы в Борисов, встретил меня на улице и даже не знал бы, кто я такой.

— Вот тебя-то мне больше всего и жалко, — улыбнулся в ответ Давид, — как подумаю, какие у тебя будут глаза, если я скажу тебе, что хочу стать православным.

— Мойшэлэ, Дудэкэл, все ждут вас. О чем вы здесь так долго шепчетесь? — обняла мужа и сына Маша.

— Давид спрашивает меня, почему Перетц и Невахович[11] так плохо поступили, что сначала объявили себя защитниками всех российских евреев, а потом вдруг крестились.

— И что же ты ему ответил?

— Я ему сказал, что так всегда бывает с людьми, которые сами себя называют чьими-то защитниками. Потому что назвать человека защитником может один только Бог.

— А что об этом думаешь ты, мама?

— Что я об этом думаю? Я думаю, что можно жить одном городе, а потом в другом; переехать из одного края земли в другой, жить у разных царей и под разными флагами. Можно даже случайно нарушить Закон, прости меня, Господи, но одного делать никак нельзя: нельзя менять одну душу на другую. Потому что душа дается человеку при рождении не только на всю жизнь, но и вообще на все времена. Душа человека, который сменил ее, обречена на вечные страдания, потому что там должны ее узнать. А как же они ее узнают, если это совсем не та душа, которую Бог дал человеку, когда он родился?

— Ах, мама, — печально вздохнул Давид, — но что же мне делать, если именно моя душа и тянет меня на простор, вон из Борисова…