Фернандо Магеллан. Том 2 - Игорь Валерьевич Ноздрин

– Не-е…  – сонно промычал баск.  – Первые дни вызывал по одному, бил палкой, ремнем, чем попало, требовал кланяться, опускаться на колени.

– И тебя?  – ужаснулся Мафра.

– Меня еще сильнее,  – пробурчал засыпавший кормчий.

– Досталось бедняге, получил сполна,  – посочувствовал астролог, помогая штурману уложить Себастьяна.  – Сколько ему кандалы носить? Неужели так поплывет?

Мафра молчал. Они перевернули забывшегося сном баска на спину, стянули грязные башмаки, уселись напротив на кровать и глядели на него, вздыхая и покачивая головами. Из худой груди кормчего со свистом вырывался воздух, судорожно подергивались сжатые в кулаки руки с ободранной кожей и запекшейся кровью.

– У него есть наследники?  – спросил Мафра, следя за шевелившимися пальцами ног.

– Рано хоронишь!  – упрекнул Сан-Мартин.  – Если Господь помиловал, то сохранит. Видать, ангел заступился, раз жив остался.

– Друг Кесады, доверенный Картахены – главный зачинщик смуты,  – шепотом перечислил штурман.  – Нет, не зверь Магеллан, коли помиловал. Другой бы казнил!

– Верно,  – согласился астролог.

* * *

– Псалом пятьдесят седьмой,  – торжественно произнес отец Антоний, приподнимая указательный палец правой руки, как делал в момент проповедей,  – «Не погуби». «Писание Давидово».

Энрике запахнул старый хозяйский халат, надетый поверх грубых матросских штанов, сел на стул.

Монах вдохновенно начал:

 –  «Подлинно ли говорите правду, справедливо ли судите,

сыны человеческие?

Составляете в сердце беззаконие, кладете на весы злодеяния

ваших рук на земле.

Отступили нечестивые с самого рождения; заблуждаются от утробы

матери, лгут.

Яд у них, как яд змеи,  – глухого аспида, затыкающего уши.

Не слышат они голоса самого искусного заклинателя.

Боже! Сокруши зубы в их устах; разбей львиные челюсти!»

– гневно произнес Антоний. Энрике боязливо прикрыл ладонью рот, засопел в руку.  – Царь Давид грозит злодеям!  – отвлекся священник. Малаец успокоился, но руки не отнял, так и сидел с зажатым носом.

«Да исчезнут, как протекающая вода.

Когда напрягут стрелы, пусть они будут, как переломленные.

Убегут, как распускающаяся улитка; не увидят солнца, как

выкидыш женщины. Прежде, нежели ваши котлы ощутят

горячий терн, свежее и обгоревшее мясо, вихрь разнесет их.

Увидев отмщение, праведник возрадуется; омоет стопы

в крови нечестивого. Человек скажет: “Подлинно вкушать

плод праведнику! Есть Бог, осуждающий на земле!“»

– Понравилось?  – радостно улыбнулся Антоний.

– Нет,  – замотал головой слуга.  – О пальме Соломона мне больше нравится. Соломон любил много женщин, писал о них, а царь Давид грозит всем и жалуется.

– У Соломона – плотская любовь, а здесь – псалмы Господу. Перекрестись, окаянный! За такие мысли Господь накажет,  – припугнул ученика монах.

Энрике осенил себя знамением.

– Псалом номер пятьдесят восьмой тоже называется «Не погуби». «Писание Давида, когда Саул послал стеречь его дом, чтобы умертвить»,  – францисканец прочитал первую строку.

– За что?  – прервал малаец.

Священник подумал и наставительно произнес:

– Плохо служил хозяину.

– Разве у царя есть хозяин?  – не поверил раб.

– Господь всем хозяин,  – не растерялся Антоний.

– Кто такой Саул?  – не унимался Энрике.

– Плохой вождь племени израильтян,  – пояснил монах.  – Замолчи и слушай:

«Боже мой, избавь меня от врагов,

защити от восставших на меня.

Укрой от людей, делающих беззаконие;

спаси от кровожадных.

Сильные воины собираются на меня,

подстерегают душу мою безгрешную.

Без вины моей сбегаются и вооружаются…»

– За что?  – не понял раб.

– За веру.

– За какую?

– Саул с придворными поклоняется языческим идолам, а Давид – Господу. Поэтому они ненавидят псалмопевца, хотят убить его.

– Коли боги плохие, их надо высечь плетью и кинуть на землю в холодное сырое место, как у нас в трюме, тогда они станут послушными, начнут помогать людям. Зачем убивать друг друга из-за духов?

– Сколько раз тебе говорить?  – рассердился монах.  – Бог христиан – самый сильный! Нельзя плевать или сморкаться на Его изображение. За это Он карает смертью. Человек не в силах изменить волю Всевышнего. Наш удел – покоряться Ему! Понял?

– Да, но только не Бог наказывает людей, а хозяин. Это он приказал убить врагов.

– Я вторую неделю читаю Священное Писание, объясняю догматы католической Церкви, а ты как был дикарем, так и остался. Неужели на тебя не снизошла Благодать Божия?

– Никто на меня не спустился,  – признался слуга и попросил прочитать о пальме.

– Хорошо,  – сдался Антоний,  – но потом вернемся к псалмам, выучим целую книжку!

Малаец не возразил. Монах пошелестел помятыми страницами, отыскал нужную главу, воскликнул мальчишеским голосом:

«О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна!

Твои голубиные глаза под кудрями твоими.

Волосы, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.

Зубы, как стадо выходящих из купальни стриженых овец,

У которых по паре ягнят, и бесплодной нет между ними.

Губы твои, как алая лента; и уста любезны.

Ланиты под кудрями, как половинки гранатового яблока.

Шея, как сооруженный для оружий столп Давидов.

Тысяча щитов висит на нем – все щиты сильных.

Два сосца, как пасущиеся между лилиями двойни молодой серны.

Доколе день дышит прохладою, и убегают тени,

Я пойду на мирровую гору, на холм фимиама.

Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, пятна нет на тебе…»

(Песн. П. 4, 1–7).

– Ха-ха-ха!  – раздался голос Барбосы.  – Я вижу, ты выздоровел, коли читаешь про любовь!  – смеялся Дуарте у порога адмиральской каюты. Он обернулся к малайцу и брезгливо добавил:  – У, нарядился, дикарь! Брысь со стула! Принеси ужин, сейчас хозяин пожалует!

– Мы изучаем Библию,  – покраснел Антоний,  – псалмы, Евангелия…

– Сосцы серны, лилии, пятна…  – продолжил Дуарте.  – Не припомню их в Новом Завете. Оглох, краснокожий?  – повысил голос на слугу.  – Готовь ужин!

Энрике нарочито медленно поднялся со стула, гордо выпрямился, с достоинством поправил лоснившийся от сала халат, сложил руки на груди, встал у входа.

– Вон отсюда, собака!  – заревел Барбоса.

– Мне велено неотступно следить за учителем,  – заявил раб, отворачиваясь от капитана.

– Чего шумишь?  – адмирал появился на пороге.  – Опять ругаешь раба? Если бы он всех слушался, я бы утопил его в море.

– Энрике тоже человек,  – заступился за слугу Антоний.

– Отстань, святоша!  – перебил Дуарте.  – Он воспримет равенство по-своему, возомнит о