Википроза. Два Дао - Борис Акунин

Они были прекрасно организованы, искусны в бою и совершенно бесстрашны. Особенно пугало то, что, оказавшись в безвыходной ситуации, вако обычно не сдавался в плен, а убивал себя. Объяснялся этот героизм просто. В отличие от отребья, пополнявшего ряды обычных пиратских команд, в японские «суйгун» («морские отряды») поступали самураи, воспитанные в духе кодекса Бусидо. Собственно говоря, это были не пираты, а корсары — то есть морские грабители, действовавшие не по собственному произволу, но состоявшие на службе у какого-нибудь даймё.

Ужас на китайцев, корейцев, филиппинцев, индонезийцев, малайцев и европейцев наводило не только бесстрашие вако в морских баталиях, но и их бесчинства во время береговых стоянок. Этому тоже есть объяснение. Находясь у себя дома, японцы должны были соблюдать массу правил и условностей, а на чужбине все табу и ограничения отменялись, стесняться было некого и нечего. В одном из португальских документов начала XVII века говорится про японских моряков: «У себя в стране они агнцы, но за ее пределами почти дьяволы». Эта особенность японской ментальности в полную меру проявится во время Второй мировой войны, когда солдаты микадо, столь церемонные у себя дома, будут совершать чудовищные зверства на оккупированных территориях. Кстати говоря историческое слово «вокоу» используется китайцами до сих пор — применительно уже не к пиратам, а вообще ко всем нехорошим японцам.

Третья глава

КРИВАЯ СОСНА

Идти пришлось против ветра, острыми галсами. Когда яхт бросил якорь в устье речушки, осенний день уже заканчивался. Солнце опустилось к дальним горам на той стороне залива, налился предвечерней синевой конус Фудзи. До него по прямой было добрых полсотни миль, а кажется — рядом.

Домой Вильям шел тем же путем — через деревню, где на каждом шагу низко кланялись крестьяне. На каждого полагалось коротко взглянуть — строго, но не сердито. Сердитый взгляд господина повлек бы за собой визит старосты, который стал бы выяснять, чем прогневил Андзин-саму имярек. Не обратить на встречного внимание — обидеть человека. В Японии же без особой причины никого не обижают. Но и беспричинно улыбаться нижестоящим тоже ни в коем случае нельзя — как нельзя улыбаться и вышестоящим, если только с тобой не пошутили. Обычная улыбка, так мало значащая у европейцев — только для равных, и обозначает она не веселость, а вежливость: раздвинул губы и поклонился, причем крен головы, вплоть до градуса, в точности соответствует твоему статусу. Здесь мало тех, кто совсем уж равен. Один почти всегда старше возрастом, на капельку выше положением, чуть-чуть заслуженней. Пока Вильям не освоил сложную японскую науку вежливости, он без конца совершал всякие промахи, а улыбаться кому-либо после одной скверной истории вообще перестал.

Расслабился и размягчился он только на узкой дорожке, что вела над обрывом к большой дороге. Предвечерний бриз шевелил выгоревшую за лето траву, шелестел листьями кустарников. Деревья здесь, над морем не росли — ноябрьские тайфуны ломали юные стволы, сдуру потянувшиеся из земли на открытом месте.

Из зарослей цугэ (как эти густые кусты называются по-английски Вильям понятия не имел; в водорослях он разбирался лучше, чем в сухопутных растениях) вдруг вышел человек в застиранном до полной бесцветности кимоно. Лицо его было обветрено, глаза сощурены. По двум мечам за поясом, по нестриженой голове, по длинному косому шраму на щеке сразу было видно: это ронин. А по тому что не поклонился и держит руку на эфесе — что намерения его враждебны.

После сражения при Сэкигахаре десятки тысяч самураев, служивших Западной коалиции, остались без господина и разбрелись по всей стране. Кому-то повезло — сумел устроиться на новую службу, многие отказались от мечей и стали простолюдинами, но немало было и таких, которые жили разбоем. Обычно они грабили купцов или торговцев, на самураев не нападали. И промышляли где-нибудь на рыночной дороге или на ночной городской улице. Здесь, в приморской глуши, разбойнику поживиться нечем.

Лихой человек с молниеносной быстротой обнажил катану. По легкости и скорости движения было видно: это настоящий мастер кэндо.

Сердце сжалось. Разум же поразился нелепости кармы. После стольких путешествий, приключений, опасностей, преодолений умереть вот так, по дурацкой случайности, от руки безвестного бродяги, которому всё равно кого грабить?

Нет, он ограбил бы плебея. Самурая он убьет.

— Я Андзин Миура, — быстро сказал Вильям и отвел руку подальше от мечей. — «Красноволосый» хатамото господина о-госё. Вы наверняка обо мне слышали.

— Плевал я на Иэясу, подлую собаку! — рявкнул Шрам.

Ошибка! Притом глупая. Следовало сообразить, что воин разгромленной армии ненавидит Токугаву.

— Я Сакакибара Бандзин, бывший воин Белолицего Ëсицугу! — гордо воскликнул ронин. — Хватит болтать. Вынимай меч. Один из нас сейчас умрет.

За свою долгую, бурную жизнь Вильям Адамс хорошо усвоил главный урок выживания: в миг смертельной опасности не рассуждай, а повинуйся инстинкту.

Меч он вынул из-за пояса, взяв левой рукой за ножны. Уже было ясно, что убийца со шрамом — самурай старой школы и не нанесет удара, пока противник не обнажил клинка.

Рубиться Вильям, разумеется, не собирался. Да и чем? Серебряной чепуховиной? В путешествии он всегда имел при себе пару пистолетов, но здесь, в Миуре, конечно, и не подумал брать их с собой.

— Минуту, — сказал он. — Сейчас приготовлюсь.

Свободной рукой засунул полы кимоно за пояс. Знал, что так делают фехтовальщики некоторых кэндо-рю, для большей маневренности.

Чертов блюститель самурайских канонов слегка согнул колени, изготовился к бою.

Отшвырнув бесполезную катану, Вильям развернулся и пустился наутек, чего никогда не сделал бы настоящий самурай. Но Вильям был не самурай, а штурман. Штурман знает, когда надо поворачивать корабль навстречу буре, а когда следует от нее улепетывать.

— Ты бросил меч?! Стой, трус! — послышалось сзади. Потом раздался топот.

Придерживая вакидзаси, Вильям несся вверх по тропе. Ноги у него были длиннее, он быстро оторвался.

Оглянувшись, увидел: ронин бежит следом, мерно и вроде как неспешно перебирая ногами. То была побежка «асигару». Вот так, не очень быстро, но совершенно неутомимо воины могут двигаться много часов, совершая марш-броски по двадцать и даже двадцать пять миль.

Дело было дрянь. Моряки не приучены долго бегать. Вильям уже начинал задыхаться. Спрятаться среди прибитой ветрами растительности было негде. Оставалось одно — добежать до большой дороги. Может быть, повезет, и по ней движется какой-нибудь купеческий караван. Хотя вряд ли, время-то к вечеру. Разве что бредет крестьянин или возвращающийся с рынка