На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко

уже не так остро переживал свою телесную неполноценность. Впрочем, могло быть намного хуже, если бы оперировал его не Владимир Ходарев. Своего спасителя Яков запомнил на всю жизнь. Высокий, голубоглазый красавец, несколько резкий в обращении, молодой хирург делал операции, восхищавшие даже профессора, начальника госпиталя. Неведомо как и сколько колдовал военврач, по кусочкам собирая раздробленные кости голени. Спустя три месяца Яков (хотя и хромал на укоротившуюся ногу) уже мог самостоятельно передвигаться…

Был третий день Пасхи. И дарованное богом теплушко струилось над степью, натруженной и радостной. Лиловели по горизонту заречные угодья; по кряжу бугров алели, лимонно желтели разливы лазориков; в глубоком разрубе суходола, ведущего к хутору, перекипали белопенные груши-дички и боярышники; они стайкой поднимались и на соседний холм, и Яков с улыбкой замечал, что их цветущие кроны похожи на стоящие в небе погожие облачка. Наверняка утром здесь прогулялся дождик, – на обочинах темнели кругляши сырой земли. От железного наконечника трости на дороге оставались вмятины. Чрезмерная нагрузка разбередила костную мозоль, и Яков замедлил шаги, вспомнив, что это расстояние в четыре версты прежде одолевал за полчаса. У распадка плитняков тревожно замер, – вблизи дороги увидел черно-серую фашисткую свастику, которая вдруг ожила, поползла по рву, все туже свиваясь в узел! С отвращением понял, что это паровались гадюки…

На овершье холма, откуда открылся и Ключевской, и Аксайский, и дальние, вдоль речного русла, хутора – Ново-Троицкий и Павлёнки, Яков вновь остановился и оглядел себя, волнуясь скорой встрече с Лидией и сынишкой. Сапоги не запылились, форменные штаны и гимнастерка в сносном виде, через правое плечо – хомутом – скатка шинели, на другом – лямки вещмешка. Обычный солдатский вид. Но на всякий случай перепоясался, расправил гимнастерку, чтоб не осталось ни складочки. Сдвинул набекрень пилотку. Воображение по-разному рисовало встречу с женой. И, хотя сознавал, что она всегда относилась к подаркам просто, все же беспокоился за скромность гостинцев: отрез на платье, шелковый платок и коробочка пудры. Федюньке вез он набор цветных карандашей и шоколадку. К этому – кое-какие продуктишки и заветную бутылку венгерского «Токая». По дороге на родину видел он у демобилизованных солдат мешки с барахлом и провиантом, умудрявшихся прятать их от патрулей. Однажды предприимчивый армянин показал ему даже швейную машинку и настенные швейцарские часы!

Чем ближе подходил он к хутору, тем острей вспоминалось минувшее. И сквозь всё – проступало неодолимо горестное, – потеря отца. Никто в хуторе не ведал доподлинно, кто выстрелил в него. И Яков не поколебался в принятом решении: никогда не открываться, в одиночку влачить свою непреложную крестную ношу…

Под закат веселее заливались жаворонки. Поддергивая плечом лямки вещмешка, Яков с давнишним мальчишеским интересом выискивал в тускнеющем небе крохотный трепещущий комочек птаха, заслушивался бесхитростным пением. Мелькнуло в памяти, как дед Тихон наставлял его беречь боголюбивых птиц, пособниц счастья – голубей, соловьев и жаворонков. Где он теперь, взбалмошный, упрямый и до боли родной? Мысленно представил он мать, почти воочию возникло сокровенное лицо, обращенное к нему, – в озарении радости и – самой дорогой на свете – материнской улыбки… Такой, посветлевшей, она всегда его встречала…

На прибрежных взгорках посвистывали, столбиками замирая у нор, палево-рыженькие суслики. Сверху за ними следил седой ширококрылый лунь, навивая круги над плесами Несветая, – когда кренился, на тугих перьях отблескивала закатная позолота. Знакомо пахнуло речной сыростью, болотиной, душком мяты. Яков в обе стороны оглядел даль реки, – низкое левобережье, с проливчиком вдоль камышей, поросшее ракитником и вербами; ближний правый берег, приютивший хуторские улицы, тоже в густостволье тальников, осокорей. Бурая длинная полоса камышей по всему руслу была изломана, смята половодьем. На середине реки зеркально бронзовели соминые омута. До Аксайского оставалось не более версты. И взволнованно стал различать слух кочетиные запевки! Невнятные голоса. Громыхание тележных колес. Донельзя уставший, растроганный думками, Яков приметил придорожный плитняк, опустился на его теплую твердь, распрямляя ноги. Почти рядом, на легком ветерке, покачивались лазорики. Крепкие ножки, прикрытые продолговатыми листьями-раковинками, изящно возносили полураскрывшиеся карминно-алые бутоны. Уже в самих лепестках было что-то непередаваемо нежное, чистоплотное. Тончайший аромат излучали эти святые для казака цветы. Нет, совершенно не походили они на раны, пятна крови, лучи рассвета – все эти придумки сочинителей. Яков остро ощутил душой, утвердился в мыслях, что лазорики – казачьи поминальные свечи. Да, свечи – накалистые, пламенно-ясные, каждой весной воскресающие.

Но былого – не вернуть! Размышляя бессонными ночами о родном люде, пришел он к убеждению, что невозможно искусственно замедлить ход времени. В давние века были рыцари, князья, империи и ханства. Они существовали намного дольше, чем казачество. И – бесследно исчезали. Навек порушили революция и Гражданская война казачий край, советская власть ликвидировала сословие, его войска. За четверть века не только выросло поколение строителей социализма, но и вымерла значительная часть носителей стародавних традиций. Как окраинцы на реке с теплом становятся все шире, – все дальше отбрасывало время молодежь от атаманской старины. И как могли дед Тихон и отец, разумные люди, попасться на фашистскую уловку, поверив в возможность возрождения казачества? Горестно, что именно это заблуждение стало роковым для десятков тысяч донцов, кубанцев и терцев, ушедших с немцами. Впрочем, отец, как говорил сам, согласился стать старостой лишь для того, чтобы уберегать хуторян. В отличие от деда он слабо надеялся на казачью вольницу…

В сумерки доковылял Яков, окруженный детворой, до подворья Наумцевых. Тетка Варвара, узнав хуторянина, запричитала, кинулась целовать. На крики явился из омшанника Михаил Кузьмич, пахнущий, как все пчеловоды, смешанным духом воска, меда и дымом. На радостях он тоже было почеломкался со служивым, крепко обхватил своими мозолистыми лапами.

– Мать честна! Ты, Яша, как Христос, – прости, Господь, богохульство! – на третий день Пасхи воскрес! – Улыбаясь до ушей, топорща востренькую бороду, частил балагур. – Как получила Лидия на тебя вторую похоронку, мы всем хутором было плакали, слезы аж по улице текли! Когда слышу, – ты письмом объявился, на излечении.

– Мне бы присесть, – вымученно улыбнулся гость и опустился на верхнюю ступеньку крыльца, брякнув медалями. – Сил не рассчитал…

– А ну, такую тяжесть на грудях носить! – подхватил хозяин, усаживаясь рядом и с почтением подавая кисет. – Вон ты сколько наград нашшолкал! За какие ж бои?

Яков терпеливо скрутил цигарку, прикурил от поднесенной спички.

– «За отвагу» дали в Молдавии, по две – за Румынию и Венгрию. А вот эту, в виде звезды, – орден Славы, – уже в госпитале полковник вручил. Давай про хутор. Как вы здесь? Лиду давно видел?

– Живем – хлеб жуем. Я зараз колхозной пасекой заворачиваю. Только приехал, конячку