Тума - Захар Прилепин

Лежал, нагой, на покрытых полотном соломенных снопах.

Как у всех казаков, грудь и живот его были загорелы, ноги – белы.

С растревоженных ран снова потекло.

Смотрел мутно. В глаза будто залился верхний отстой простокваши. На краях губ – белая накипь. Иван, окликая: «Бать? Бать?..» – отирал ему лицо.

Отец ни на миг не размыкал намертво склеенные челюсти. Иван попытался напоить его, но бестолку. Отец глядел мимо всех, будто зацепившись зрачком за звезду.

…пылал, треща, костёр. Лекарь накаливал крючки, спицы, нож.

Начали промывать разваленные раны.

Отцовское распотрошённое мясо изводило душу.

Откусив наконечник стрелы, кинули в таз. Прошедший сквозь отцовскую грудь, он хищно мерцал в отсветах костров.

Затем, как корешок, лекарь потянул саму, отекающую красным, скользкую стрелу. Она показалась слишком, нескончаемо длинной.

Удерживаемый сыновьями, отец вытянулся всем телом, не спуская глаз со звезды.

…лекарь клал в раны снадобья.

Прижигал края ран раскалённым ножом.

Истошно пахло горелым.

Зашивал отца, как куклу, не давая духу его истечь.

Тимофей претерпевал муки беззвучно.

Из каждой подшитой его раны торчал конский волос. По волосу должна была сойти грязь, если рана загноится.

Будто пеленая, отца крепко перевязывали.

Зубы его будто вросли друг в друга до самых дёсен: мнилось, если задрать губу, проёма рта уже не найдёшь.

…как всё завершилось, он закрыл глаза – и словно потерялся в самом себе.

…не чаяли довезти живым.

Тимофей ничего не просил и не откликался.

Степан правил повозкой оставшуюся ночь, следующее утро, весь день.

Облака, выплывающие им навстречу, были сначала белыми, потом серыми, затем обратились в бурые.

Отец сохранил биение сердца до черкасских ворот, до осин, до проточных мостков, до самого куреня, где повозку, запряжённую ногайским волом, встретила безмолвная Матрёна, ещё до их возвращения обо всём догадавшаяся – и почерневшая так, словно умывалась золой.

В курене, ночью, отец очнулся.

Ползал глазами по потолкам, следя за тенями свечей.

У лавки стали сыновья.

Долго возил языком – и разлепил, наконец, рот.

Выпил, играя кадыком, захлёбываясь, две чарки воды.

Сказал, задыхаясь, еле слышно:

– Творите… казачье дело…

…Матрёна молилась всю ночь.

Отца топила пучина, со всех сторон жгла степь.

Его рубили клинками. Били в лицо огненным боем.

Драл повязки, клекотал, порывался сесть. Иван со Степаном удерживали его. Тело отца было липко, горячо. Щёки впали, и старые раны от дроби, казалось, прохудились насквозь.

…под утро затих – лежал безмолвен, как срубленное дерево.

…зашуршав в своих покрывалах, проснулся Фролка. Долго оглядывал всех. Глаза его были круглы, рыжие ресницы трепетали.

Со слипшимися, кудрявящимися волосами, с надутым и тугим, будто проглотил дыньку, животом враскачку пошёл на крыльцо.

Было слышно, как он мочится прямо с балясника.

Возвратившись, бухнулся на коленки возле матери.

Зашептал, путаясь в словах, молитву. Вдруг, кланяясь, звонко ударился лбом.

Очнувшийся Тимофей лежал с открытыми глазами. Подозвал Фролку шевеленьем пальцев. Матрёна подхватила мальца и поставила возле лавки. Ткнув в потный со сна затылок, склонила его золотую головушку к отцовской сизой щеке.

Отец вдохнул запах утренних духмяных детских кудрей.

– Куприяна… зови… – велел.

…помазанный елеем, причастился.

Глядя в потолки, сказал:

– Великая чернота жрала, поп… Ноне проплыл через… тьму…

Зажмурившись, докончил:

– …теперь как белая хвоя во весь путь. И льдина поперёк…

Сыграв щекой, словно сгоняя муху, раскрыл глаза и, глядя прямо в Куприяна, неожиданно трезвым голосом вспомнил:

– И борода твоя белая стала, поп. А был… как Фролкина кудря.

…все прежние раны его ожили, сосали остатки сил.

Свинцовая плоть тяготила его. Лицо одряблело, как вчерашний холодец.

В бреду звал то Матрёну, то Марью.

…на третье утро, когда рассветный луч дополз до отцовой щеки, Степан разглядел, что жизни в отце – едва-едва, тоньше стебелька.

…с головой, как лесная дебрь, побрёл до Иванова куреня.

Под иконами теплились две лампады и висели льняные полотенца, вышитые по концам шёлком.

Ефросинья, не глядя на Степана, накрыла стол.

Присев на крытую ковром лавку, отупелым взглядом проводил кошку, поспешившую за Ефросиньей в сени.

Ни к чему не притронулся. Сам не понял, как заснул.

…очнулся, разом усевшись. Услышал вмиг и конское ржанье, и голос Мевлюда, отвечавшего Матрёне, и кукарекающего на плетне петуха. Сама обыденность происходившего дала знать: отец жив.

И та же обыденность сдавила сердце. Потому и были все так нарочито громки, что надеялись спугнуть смерть, уже сидящую в сенях отцовского куреня, в самом тёмном углу.

Потянул со стола прикрытую рушником чашу, жадно выпил кваса.

Потянул другой рушник: под ним оказалась плошка приправленной молоком гречневой каши. В молоке плавала муха.

Во дворе столкнулся с Матрёной, сразу заговорившей не пойми о чём, – то ли про вола, то ли про Ивана… У Степана заныло в голове. Ничего не ответив, прошёл мимо.

На Матрёну наплывало чёрное облако. Она обращалась во вдову.

Нарочито долго поднимаясь, Степан еле дотянул себя на балясник.

Вошёл, стараясь быть вовсе бесшумным.

Отец не спал.

Не поворачиваясь к Степану, угадал по шагам, что он.

Ясным голосом – будто уже долго ожидал сына – произнёс:

– Отмолить пришёл час… скверны, окаянства. Дал обет, сынок. Коль помру, ты исполнишь… Моленье преподобным чудотворцам Зосиму и Савватию. В Соловки иди.

…на отцовских похоронах Степан ни на кого не смотрел, словно все вокруг были виноваты в его смерти.

Матрёна надрывалась, отекая слезами. Горе прохудило её насквозь.

Фроська тоже выла, но сквозь вой будто подглядывала.

В том Степану почудилось её тайное удовлетворенье: у меня-де помер тятенька, вот и у вас нет отца, зато Иван теперь старшак, а в доме свёкра огромные три сундука, и все полны.

По-детски плакал татарин Мевлюд, и горе его было искренно и огромно, величиной во всю его, в чужих людях, прожитую жизнь, где, как вдруг стало ясно, Тимофей был ему самым родным.

Корнила крепко обнял Степана – и в ровной силе его объятья таилась отцовская сила.

…возвращаясь пешим с кладбища, отдельный от всех, Степан заметил шедшего поодаль Ивана Черноярца – и вдруг вспомнил:

– Вань!.. А дед Ларион-то… как?

– Зажилой дед у нас… – ответил, остановившись и поджидая Степана, Черноярец. – Всё топчет дедко-то. Почитай, с три Черкасска смаличка и до стара пережил… И весь Дон казачий снизу доверху разок-другой.

…на первом осеннем кругу Степан сын Тимофеев Разин бил челом, прося отпустить его до Соловецкого монастыря в исполненье отцовского обета.

– С Богом! – прокричали в ответ.

– Степан –