Тума - Захар Прилепин

Над ямой ползли серые, будто скорым течением сносимые, облака.

Спустя четверть часа верёвка натянулась, и в три рывка Степана вытянули из ямы.

Потащили за ноги – нароком через помойную кучу возле кухни – обратно на двор.

Привратный пёс надрывался в лае.

Возле фонтана толпились стражники, кухари, слуги.

Двое – красные штаны, чалмы, халаты, полы которых почти касались земли – стояли поодаль, сжимая в руках длинные тополиные прутья. Время от времени со свистом рубили вихрящийся воздух.

Стражники стянули со Степана чувяки и бросили псу, который начал их остервенело трепать.

Связали руки. Сбросив верёвку, на которой его тащили, вдели ноги в другую, тонкую. Крепко затянули петлю. Верёвка крепилась к шесту. Шест несколько раз провернули. Верёвка натянулась. От вращенья стопы Степановых ног тесно прижались друг к другу.

…его собирались бить по пяткам.

На камнях двора лежало не менее сотни прутьев.

Одного тополиного прута, знал он, хватило б на несколько ударов.

Затем прут меняли на новый.

Пятьдесят прутьев ломали ступни, кроша пятки.

Ноги обращались в кашу с торчащими мысками костей.

…Степан смотрел на свои ноги как на приговорённые.

…разгулявшийся ветер задувал так сильно, что люди едва смиряли рвущиеся одежды.

Всё испуганней ржали лошади.

Тополиные прутья покатились по двору. Стражники бросились их собирать.

Пыль била в самое лицо Степану. Выдавливая на подбородок сгустки персти, он бесновато скалился.

Кухари вынесли горячий чан. Крышка дребезжала.

«Маслицем будут поливать… – догадался Степан. – Бить, да поливать».

Все дожидались эмина, не смея приступать без него.

Ветер сорвал войлочное покрывало с лаза, прикрывавшего сторожку молдаванина. Показалось его напуганное лицо. Не видя среди собравшихся эмина, молдаванин, семеня, кинулся за покрывалом.

Прибежавший конюх закричал на молдаванина. Забыв о покрывале, тот бросился отвязывать лошадей.

Загрохотали на ветру крыши обоих зданий.

Стража и служки, сбиваясь, как овцы, высыпали на середину двора. Задрав головы, глядели, не рушатся ли кровли.

Побиваемый взнесёнными ветром чешуёй и мелким камнем, Степан испытывал сладостную щекотку. Кровь его клокотала.

Чёрные, вязкие, скрученные, как кишки, тучи наползали одна на другую.

Вдруг стало темно, словно в подземелье.

Раздался раскат грома столь страшный, будто совсем близко рухнула мечеть.

Дождь, как остылый плод, вывалился из взрезанного брюха. Пал плашмя, разбрызгав во все стороны чёрные, в стружках льда, околоплодные воды.

Беспощадно умыл Степана, забив его хохочущий рот полной раскрошенных игл влагой.

Заготовленный для Степана масляный кипяток мгновенно обратился в хлещущую за край чана льдистую взвесь.

Азовские люди кинулись кто куда.

Степан смотрел прямо в дождь, в чёрное небо, выкликивая своих мечущихся меж струями ангелов. Зубы его бешено белели.

Конюх с молдаванином, вмиг намокнув, тянули перепуганных лошадей.

Цыганок, весь блистая, встал на дыбы.

С крыш зданий, как с обрывов, рушилась вода.

Ручьи поволокли тополиные прутья во все стороны. По тем прутьям пронёсся вырвавшийся у молдаванина Цыганок.

Степан начал раскачиваться всем телом – и скоро уронил шест.

Вывернувшись, стал на колени со всё так же связанными за спиной руками.

То выгибался назад, подставляя лицо, бороду, шею, грудь дождю. То сгибался в благодарственном поклоне, и тогда его хлестало по спине.

Рубаха шла пузырями, и рукава, журча, раздувались.

…не расслышал в бешеном рокоте дождя, как подбежала стража.

Его толкнули в спину. С размаху ударился лбом о камни.

На тонкой верёвке поволокли сквозь грязный разлив обратно к яме.

«Бросят связанного – утону ж…» – понял.

У самой ямы увидел, что тащил его Абид.

Весь кривясь от забивающего его дождя, Абидка, торопясь, снял петлю со Степановых ног.

Развязал ему руки. Прокричал:

– Озюнь! (Сам! – тат.)

Сорванный вихревым порывом, Степан повалился в яму.

Абид, крича от усердия, с превеликим трудом потянул деревянный настил поверх ямы. Кто-то подбежал ему пособить.

С настила хлестала вниз вода.

Раскрыв рот, Степан пил. Вкус был живой и жирный, как у остывшей ухи.

…разодрав небо, и лишь затем издав грохот, образовалась чудовищная, как огромная плеть, молния. Следом, от кривой и длинной той трещины, во все стороны, змеевидно трепеща, расползлись множество малых трещин.

Степан едва сумел поднять сквозь бешеное струенье ко лбу руку, чтоб перекреститься.

Чешуя с размытой помойки неслась прямо в Степанову яму, отекая по стенам и клети.

Держал ладони раскрытыми: будто серебро сыпалось.

III

…в дорогу бабка Анюта испекла два хлеба.

Первый был с хрусткой, как у запечённой рыбы или птицы, корочкой, но внутри лёгкий и мягкий, как паутина. Хорошо было отломить с полноготка той корки и таскать от щеки к щеке, веселя язык. А можно было выщипнуть духмяную щербатую мякоть, совсем чуть-чуть – лоскуток, что и в напёрсток поместился бы, спрятать за зубы, и перепрятывать с места на место так долго, словно рот размером с курень, и там есть свои углы и закутки.

Другой же хлеб был тяжёл, как окаменелый глиняный колобок. Если таким колобком ударить о камень, бог весть, кто треснет первым. Отколупнуть его было непросто. На разрез хлеб давался малыми крохами, будто промороженная лосятина. С таким хлебом оголодавший торопиться не смел, довольствовался малым. В такой хлеб лицом было не зарыться – губы раскровавишь, нос набок свернёшь. Хлеб учил почтенью.

Степан нёс его как веригу. Последний, сдавшийся на милость кус дожевал, трудясь даже височными костями, при виде московских предместий.

…ноябрьский ветер задувал с четырёх сторон сразу.

Москва была так многолюдна, что над улицами и площадями её стоял банный пар.

Из того пара выплывали, как мачты, кресты. Теченье сносило их в сторону, Степан едва поспевал креститься.

Людей, полнивших Москву, словно бы ссыпа́ли, как зерно с огромного совка, черпая ещё и ещё.

На всякой муравьиной улочке в один миг оказывалось столько народа, сколь и во всём Черкасске, когда весенний круг сзывается, не увидишь.

Миновал три улочки – вот и Войско Донское, снизу доверху, закончилось, – а московский люд шёл и шёл, и все в заботах. Казака не замечал никто. Одни имелись заботы у сытых да нарядных. Другие, не меньшие, – у сермяжных да смурых. Все поспешали, только одних забота дожидалась в той стороне, а вторых – в противоположной.

Москва ревела, галдела, гомонила, требовала дорогу, горячо дышала то луковым духом, то сивушным, то духмяным, сладким.

Пихалась, не смотрела в глаза.

Москва будто катилась кубарем: вылетала перед глазами сначала весёлая голова, потом огромный зад с заплатой.

Угодивший в её поток должен был идти не ногами, а колесом, и только так поспеть хотя бы за самыми