Тума - Захар Прилепин

Соловецкая крепость, восьмибашенная, из огромных валунов, со стенами шириной в шесть лежащих человек, была страшней и азовской, и валуйской, и почти всех, что видел он.

Здесь было чего таиться – и то были не люди.

Морские воды, окружавшие монастырь, приходили из преисподней и откатывались в неё, утекая в реку Морг, кипящую, как рассказал Антоний, молниями и полную прожорливым червём, не пугавшимся хлада.

За рекой Морг начинался мир той стороны, где ничьё сердце не билось больше никогда.

Обитавшие здесь, не пугаясь близости того света, рубили лес, мололи ручными жерновами муку, тесали и таскали камни.

В те недели, что провёл Степан на Соловках, одного послушника задавило валуном насмерть, другому же сломало срубленной сосною хребет, и он был скорый мертвец, хоть и улыбался смерти своей, доходя последние дни.

Ещё троим трудникам поломало пальцы – кому на руках, кому на ногах.

Степан помогал калечным, прибирался за ними.

Успел потрудиться он и в поварне, и в пекарне, которую тут именовали хлеботворней. Разносил скудное кушанье соловецким узникам – государевым виновникам, сидевшим тут в подвалах и казематах. О винах их никого не пытал, вёл себя смиренно, везде оказывался к месту, всем пособлял; никто на него ни разу не осердился.

Загадывал иметь особое послушание гробового при мощах преподобного Филиппа, сто лет назад бывшего здесь игуменом и почитаемого в монастыре; но обетникам такие почести не полагались.

Зато раз послушник Антоний, с дозволения пономаря, позвал Степана прибираться во храме Преображения Господня, и, протирая оклад, Степан вдоволь насмотрелся на Соловецкую чудотворную икону Божьей Матери, которая явилась святителю Филиппу за печью, когда он ещё был послушником и трудился на монастырской хлебне. Звали её потому то «Хлебницей», то «Запечной», и сердце Степана по-детски смеялось от такого имени.

Антоний тушил свечи, торжественная внутренность храма темнела всё больше, но и во тьме Антоний не умолкал, оттого голос его казался громче.

– В первые дни ты всё озирался, как дикой, – а сейчас, гляжу, мир на тебя сошёл, – говорил он. – И вся кровь с тебя сходит, которая на руцех твоих… Ведь бил ты людей боем смертным. Бил же?

За осужденьем Степану мнилась в пытанье Антония некоторая зависть.

– Как не бить поганых казаку? Когда б не бил, тут бы не оказался, – ответил негромко. – Казак свою Христову службу справляет: государю служит.

– Всяк себя службой норовит оправдать… Царь и сам служит. А есть служба… – Антоний даже не понизил голоса, – …выше царской.

Степан стал на месте.

Чудилось, что все иконы глядят на них во все святые глаза.

…договаривали, сидя вдвоём на лавочке в пустой трапезной, в запахах трески и лука.

Трепетал служебный свешник на тюленьем сале.

На сердце лежала та благость, когда вдруг постигаешь наверняка: что сейчас случилось, впредь не повторится, а запомнится до смерти.

– Ты всё к могиле преподобного Филиппа ходишь помолиться, заметил. Чего тебе там? – спросил Антоний, глядя на свечу.

Мягкий, увитый слабым, тонким волосом рот, и такая же редкая, с пересчётными волосами, бородка Антония розовели с того края, куда доставало колыханье свешника.

Поискав в сердце ответ, Степан сказал:

– Мне там тепло мо́лится.

– А житие его и не знаешь, поди? – спросил Антоний.

– Игумен ваш, любите вы его… – произнёс, чуть подумав, Степан, – устроил здесь всё премудро… Все озёра соединил в одно. Догадался, как валуны друг на друга заволакивать… Всё делал по разумению. Коровий двор – и тот за монастырём на Муксолме поставил, чтоб коровий мык с колокольным звоном не мешался, как у нас в Черкасском городке…

– Не про то всё глаголешь.

– Скажи сам про то.

– А вот послушай, – Антоний сцепил свои руки; в свете свечей веснушки стали будто ярче. – Рождён бысть преподобный ещё при царе Василии, в царствующем граде Москве. Батюшку его звали, как и тебя, Стефаном. А сына своего назвал он Фёдором. Отрок рос благочестив, и ушёл из Москвы поначалу в Новгород мой родной, а уж оттуда в Соловецкую обитель, к нам. И заботы его здесь были те же самые, что у нас с тобой. Жил-служил, землю копая, дрова рубя, камения нося, всякую работу монастырскую работаше. А когда постригся в иноческий образ, вместо Феодора наречён был Филиппом. И после девяти лет служения стал игуменом. Призвав на помощь святых отцов Зосиму и Савватия, построил церковь Преображения Господня, и церковь двенадцати апостолов, и церковь семидесяти апостолов, и церковь преподобного Иоанна Лествичника, и церковь святого великомученика Феодора Стратилата. И во всех тех церквях я во все иконы заглядывал и свечи вечерами гасил, и не было мгновений на белом свете слаще у меня…

Задрав бородку, Антоний прислушался: показалось, кто-то ходит по паперти.

– …а царь тогда был на Руси Иоанн Васильевич, – продолжал он. – И написал тот посланье на Соловки, и велел игумену Филиппу прибыти в Москву. И скоро тот пустился в путь. И зашёл в Великий Новгород, вольный град, где люди били ему челом, моля, чтоб заступился за них, оттого что царь гневался на новгородцев за вольный их нрав.

– Как у донцев-казаков? – спросил Степан, но Антоний не ответил.

– И пришёл святой Филипп в царственный град Москву, и встретил его государь с великою честию, – Антоний даже выпрямился, и заговорил так, будто старины те шли пред его глазами, как на иконах. – И сказал царь святому Филиппу: митрополия наша вдовствует, и наставника мы никак не обретём, а пора бы уже. И ныне, сказал царь, по нашему совету и по решению собора, тебе быть митрополитом. Святой же Филипп взмолился: «О, всеблагой государь, отпусти, не в силах я!». Со слезами уговаривал царя Иоанна, да тот решенья не отменил.

– На то и царь, – сказал Степан.

Антоний строго скосился на него.

– И с тех пор царь Иоанн полюбил святого митрополита Филиппа, как брата, а Филипп-митрополит пёкся о царе, как о дитяте своём, – продолжил Антоний. – Да кинул в дни те сатана сорняки вражды в круг боярей царских, и все они переругались в корыстях своих. Когда бы бояре те лишь друг дружку жрали – ещё полбеды. Да они и царя подвигали на гнев. И от гнева царева и от корыстей их, гиб и гиб ни в чём не повинный православный люд. Тысячи людишек без вины и греха погибали в склоках боярских. Святой же Филипп митрополит разглядел всю пакость боярскую, и не смог вытерпеть её. Царского гнева не боялся он, а только Божьего. И твердил он во всеуслышанье и собору Священному, и пастве