Тума - Захар Прилепин

Соловецкие колокола зазвонили так, как в Черкасске и не мечталось, – само небо затрепетало, и чайки взвились во множестве.

– Спаси, Господи, люди твоя! – складно, в полную силу, запели на ладьях.

– Ис полла эти, дэспота! – отвечали с берега монахи соловецкие.

Пепелёсая борода монастырского игумена трепыхалась на ветру, придавленная тяжёлым серебряным крестом.

Раскрасневшийся Антоний тоже тянул с братией, сам при том привставая на цыпочки.

…прежде Никона высыпали с двух других ладей стрельцы: суконные шапки с меховой оторочкой, коричневые кафтаны, повязанные широкими кушаками, сапоги с длинными голенищами, носы ж сапогов – острые и загнуты вверх. У каждого – бердыш, пищаль, сабля.

Стрельцов была сотня. Почти все – ладные, строй ведали, в движеньях суровы. Нескольких укачало море, оттого с лица они показались зелены.

Выстроились вдоль всего пути от причала, по которому должен был двинуться к монастырю Никон.

Степан видел: берегли приехавшего митрополита Никона так, словно на патриаршии почести право заслужил он.

…показался, наконец.

Ведомый двумя боярами под руки, митрополит Никон вышел ко сходням, и все на берегу шумно, как деревья, пали ниц – даже и те старцы, что едва передвигали ногами.

Никон был крупен, величав. Голова – с добрую дыню, но при том сухощёк. На крупной голове – с грушу величиной, нос. Лоб – мясистый.

Ростом оказался выше всех бояр и выше стрелецкого головы, шедшего ему вослед.

Медвежьего выражения глаза, лишённые ресниц, смотрели пристально, и во взгляде его зримо было могущество.

Руки при том имел маленькие, покрасневшие, и, одной опираясь на можжевеловый посох с рогами, другою крестил павших пред ним.

– Простым паломником пришёл я в места сии! Отсюда своё подвижничество начинал! Как сладостно вернуться! – раздался его сильный, густой голос, слышимый, казалось, за версту.

Даже чайки перекричать его не могли – и над ним не кружили, а, наскоро пошугав выстроившихся стрельцов, устремились к ладьям.

…едва митрополит Никон ступил на Соловецкий остров, монастырь начал жить вкруг него.

В первый день он долго молился возле усыпальницы митрополита Филиппа. Одновременно шла вечеря, куда трудников и обетников допустили тоже. Степан отстоял вечерю, зачарованный, словно утерявший плоть, не ощущая ни холода, ни тепла, ни жажды, ни бессонницы.

После вечери служили благодарственный молебен за великого государя Алексея Михайловича и за Никона.

Трапезная кормила прорву гостей. Обида была лишь о том, что всякий стрелец уминал треску, да селёдку, да зайчатину, да лосятину, как боярин, а Никон по приезде объявил, что три дня будет поститься и молиться, – и тому следовал.

Умотанным суетой и недоедом боярам пришлось при нём поститься тоже.

Непрестанный шёпот о том, куда Никон пошёл, с кем поговорил, кого благословил, на какого трудника глянул так, что тот едва не обезножел, куда плавал на карбасе, откуда и с чем вернулся, и куда теперь двигается, – настигал Степана, где б тот ни находился.

Выгадав, через какие ворота Никон пойдёт на сей раз, Степан там же и оказался – с лопатой в руках, которой как раз закапывал помои.

Присел у соловецкой крепостной стены на травку, спиной уперевшись о валун.

Смотрел вверх: так высота и тяжесть крепости казалась вовсе несусветной, а небо – близким, мягким.

Прислушивался, дожидаясь, когда засуетятся, пробегая, келейные служки, и приблизятся голоса. Вдруг Антоний не путает, и вправду оказаться Никону патриархом?

Закрыл глаза, слыша, как в затылке шумит кровь.

– Пошто тут уселся? – Степана ткнули в ногу сапогом. – Кто таков?

Возле, сжимая бердыш, стоял стрелец. Пищали при нём не было.

Степан открыл глаза.

– Землекоп, – тихо ответил, разлепив слипшиеся в тихой дрёме губы.

– Чего копаешь? – стрелец нетерпеливо пошевелил пальцами в кожаных перчатках.

– Землю.

– Подь, да копай отсюда подале, – стрелец снова зачем-то ткнул его носком жёлтого сапога.

Степан заприметил его в лицо, ещё когда он с ладьи спускался, зелёный, как зелен цвет. Теперь расходился, порозовел.

…молча стал на колено, поднимаясь. Хотел было взять лопату, но стрелец придавил её ногой.

Ругаться не захотел – и, кротко выдохнув, пошёл к монастырским воротам.

Стрелец подумал и двинулся вослед.

Его сотоварищи, выстроившись вдоль дорожки, ждали Никона.

– А ты куды теперь, стань… – окликнул стрелец Степана. – Слышь! В обрат ступай!

Впереди зашумели голоса. Степан успел догадаться: то митрополит со свитою. Он уже начал поклон, но тут же, вжившимся в плоть его и слух чутьём, расслышал замах бердыша позади себя.

Должно, стрелец хотел наказать бестолкового трудника, ударив древком, чтоб тот порезвей свалился наземь. Степан же, которому летело по хребту, сам не успев сообразить, что к чему, вдруг извернулся – стрелец получил тяжелейший удар кулаком в грудь, а его бердыш вмиг оказался у Степана в руках.

Ничего тем бердышом он не делал: упёр древком в землю, лезвием к себе.

Стрелец, так и стоявший перед ним, пытался вздохнуть раззявленным ртом.

Растопырив руки, набычился и, еле собравшись с духом, сделал к Степану шаг. Степан, так и упираясь концом бердыша в землю, качнул древком, глухо ударив стрельца по лбу.

– Трудник у стрельца бердыш забрал!.. – ошарашенно воскликнул один из бегущих впереди митрополита иноков.

Степан мягко толкнул бердыш стрельцу в руки. Тот едва поймал оружие в объятия, распахнутые так широко, будто ему валилась на грудь сосна.

Легко повернувшись на звук приближающихся шагов, Степан мигом пал ниц.

Увидев синий саккос митрополита, а также множество разноцветных, в том числе и жёлтых сапог, бегущих со всех сторон, Степан отчётливо крикнул в землю:

– Трудник Стёпка, с Дона паломник! Государевым изволеньем отпущенный с Дона! – и, опережая, пока не начали бить, так же звонко добавил: – Годовалый обет исполняю в память об отце! Разина Тимошки сын я, черкасской старшины казака, пораненного смертно с погаными в битве.

Ноги, спотыкаясь, стали подле и перетаптывались, ожидали митрополитова знака.

Синий саккос удалился. За ним последовали другие сапоги, накидки, длинные кафтаны.

Степан разглядывал траву, ожидая удара в бок.

…раздались торопливые шаги. Степана схватили за воротник. Поспешно поднялся. Перехватив за локоть, его торопливо повлёк монастырский инок, уговаривая:

– Торопись же!.. Велел привести тебя!

Губы инока прыгали, и рука, даже сквозь рубаху чуялось, была по-рыбьему холодна.

Никон и соловецкий игумен стояли посреди монастырского двора, у рябины. Игумен сжимал деревянный посох с верхом из резной кости, с другой же руки свисала лестовка. Никон был в белом клобуке, игумен – в чёрном.

Подле них – в палиях и каптырях соборные старцы и келарь. У келаря ряса была оторочена чёрным мехом.

Договорив, Никон и не