Тума - Захар Прилепин

Степан продолжал свой пляс.

– Бережочек зыблеца! Да песочек сы-пле-ца! – приговаривал. – А ледочек ло-мит-ца!.. Молотцы томятца!

Вода плескала. Вздымалась со дна муть.

Грязное серебро чешуи кололось. Каменные пятки возвращали себе ток крови.

– Ино, Боже, Боже! Сотворил ты, Боже, да и небо-землю! Сотвори же, Боже, весновую службу!

Радуясь, хлопал то в ладоши, то себя по бокам.

– Не давай нам, Боже, зимовые службы! Зимовая служба – молотцам кручинна!

…долго так плясал.

Стража, потешаясь, начала хлопать, притоптывать.

…задул внезапный ветер, вздымая полы их халатов. Степана ветром ожгло по лицу, будто рыба хвостом. Тронул, оглаживая.

Глянул в ладонь: там, не тая, лежала первая снежная крупа.

Поднял глаза: обильная крупа кружилась над ямою.

Снег падал ему на лоб, на губы, на веки.

Вдруг догадался: всюду холодно, а внутри него – вовсе нет.

– А я смотрю: чего вы в лисьих шапках, как ногаи! – широко улыбаясь, прокричал Степан татарским стражникам, словно те стояли на горе. – Зима объявилася! Рано ж вроде? Или я в яме со счёту сбился дням?.. Слышьте, эй, магометки?

Стоявшие над ним не улыбались.

Развернулся и пропал один. Повременив, шагнул прочь другой.

– Чалматые! – крикнул им вслед Степан, снова начав топотанье своё. – Пожрать, ради Христа, подайте казаку!..

У ворот завыла собака.

– Иль рыбёшки помельче какой… – говорил он уже негромко, сам с собою. – Выпущу тут на волю! Будет щекотаться…

Стражники вернулись через минуту.

Вослед за ними служки, упираясь, несли с кухни огромный чан.

– Сыджакмы сана? (Жарко тебе? – тат.) – осклабившись, спросил один.

Завалили чан – хлынул кипяток.

…пока снимал рубаху, стянул со спины щедрый пласт прикипевшей к ткани кожи. Повязал дымящуюся рубаху на поясе.

Алея, как варёный рак, тянул кожаные лохмотки с плеч и боков.

Держа на вытянутых пальцах, любопытно оглядывал. Стряхивал в лужу под ногами.

Путаясь с чешуёй, кожа тонула.

Болезней всего пришлось рукам – ими успел накрыть голову.

Кисти раскраснелись в рябиновый цвет, вздуваясь лягушачьими пузырями.

Затылок на ощупь стал как бы мясной. Мясо то, если придавить перстами, хлюпало, подтекало.

На левой груди сосок будто развалился надвое.

– Изукрашен зело… – произнёс сверху знакомый голос.

Продолжая тянуть кожу с щеки, Степан вскинул бровь.

Там скалился Минька.

Руками он вцепился в перекрестья настила и, задрав зад, стоял на четвереньках, чтоб лучше разглядеть Степана.

Шея его была туго перевязана.

Минька был в дорогой фередже, в шёлковых штанах. Вырядился, как на свидание!

– Оклемался… – сказал Степан. – …чаял – подох.

Минька заулыбался, как золотым одарённый.

– Слава Аллаху, переживу тя. Сердце моё речёт мне: угожу в рай. А ты – в помойную яму свинячью…

Кожа на щеке, наконец, надорвалась, поползла. Где начиналась борода, пришлось надорвать. Степан покачал ляпком, сбросил. Приметил: с указательного пальца его пополз, свисая, как у беркута, ноготь.

Зажав палец в кулак, стянул, чтоб не мешался, ноготь напрочь.

Раскрыл кулак, желая его выронить, – а ноготь влип в ошпаренное мясо ладони.

Пришлось зубами выкусывать.

– Не ты тут ночью приходил, светил буркалами? – спросил Степан, облизываясь. – Пахло, как с тебя.

– Ночами сплю на подушках, Стёпка, – сказал Минька. – А не в своём дерьме топчуся, как ты, погляжу. Потому те и пахнет.

Степан, задрав голову, ещё раз вгляделся в Миньку.

Зубы его пожелтели. Шея была крива. Смотреть прямо Миньке теперь было неспособно. Мелко дрожа подбородком, он всё пытался выправить голову на прежнее место.

– …на крепостных стенах тебе самый раз теперь послужить бы, – рассудил Степан. – Притаился за угол – а глядишь прямо… Не вот и подстрелишь тебя… – Степан, склонившись, оглядывал свой пупок. – А ты с бабой-то как теперь? Обочь себя кладёшь, чтоб поглядеть?

– Чего мне на неё глядеть, – не обиделся Минька, усаживаясь тяжёлой задницей на решётку. – Баба на ощупь пригожа. А поглядеть на тя пришёл… Поизносился ты, Стёпка.

Степан бережно отжимал ошпаренную бороду.

– А брада так и парит до сих пор… – заметил удивлённо.

– Всем помог, а себя спасти не в силах, – цедил Минька, всё силясь повернуть дрожащую от усилий голову и сердясь на боль. – Жид твой знаешь где? Молдавана выжил из сторожки, и там заселился, беспалая тля. Разодет, как жених! Молдавана ж на скотный двор спровадил. Грек-лекарь – выкупился, про тя позабыл. А то и не помнил никогда. И лях уехал в литвинское царство, посылок не пришлёт дураку казацкому. И казаки про тя не вспомнят. И угодники твои, на деревяшках намазанные, тож забыли о тебе!.. Смирись теперь!..

Возбудившись своими речами, Минька решительно завалился на бок. Ухватился за деревянные перекрестья настила. Завис над Степаном, раскрыв рот. Изо рта торчал твёрдый кончик посеревшего языка.

– Перекрестись, и я исчезну? – попросил шёпотом. – Намалюй крест на воздусях. Разгляжу его – и напугаюся!..

Степан сложил пальцы щепотью и потянул кожу с виска.

– Как младенчик буду… свеж, – ответил Миньке, не глядя на него. – Окропили, покрестили наново, чалматые-то, эх.

Зажмурился от старанья.

…поднял похвалиться Миньке свою варёную кожуру – но того уж не было.

Барашковые тучи торопились к морю.

Московский свежун задувал. Соловецкий ветер тяжело мёл следом.

…в ночи снизошла такая темень, словно небо обернулось земной утробой.

Держа руку пред самым лицом, не различал её.

Пытался догадаться, как бы поспать ему: посреди воды почивать не выучился.

Если плечом упирался в стену – примерзала рубаха, леденели на дне ноги, сводило колени. Когда нисходила мгновенная дрёма, вдруг валился вниз – при том возникал такой переполох в сердце, будто с горы рушился.

Снова стал бродить, слыша, как хрустит ломаемый им резунец – первый легчайший ледок.

Накружившись вволю, не столько разглядел, сколько теменем учуял ходившую за ним по краю ямы тень.

Остановился, вслушиваясь.

– Не то вчерашняя псина явилась… – сказал вслух, и перекрестился, ощущая руку свою, как ледяную головню. – Чего ж волосы с меня не ползут, раз так?.. Страх утерял?

Пошёл, мерно плеская водой, кругом снова.

Теперь уж наверняка слышал: кто-то, в лад с ним, не отставая, брёл вкруг ямы.

Неприподъёмная туча сползла аспидным боком с одичалой луны.

Перекрестья настила над головою приобрели очертанья.

Заструилось в бледном сиянье снежное копошенье.

Крупа мелко-мелко заколотилась о его плечи.

Открыв рот, поймал на язык несколько снежинок. Они были жёсткими, как песок.

Возле ямы густело пятно, не пересекаемое снегом. То стоял человек.

Вытаптывая свои круги середь воды, разглядел, что пятен тех уже два.

Стал, вглядываясь: стража, что ли, веселит себя?

Пошёл дальше – стоявшие на краю ямы двинулись за ним.

Останавливался – и они останавливались.

Смирившись с их забавой, прекратил задирать голову.

…не