Тума - Захар Прилепин

твои родители? Есть в тебе иные крови, гляжу? – вдруг, сменив разговор, спросил Никон. – Кто тебя породил? Я слышал, ты кричал отцово имя.

– Отец – Тимофей, матушка в крещении – Мария.

– А до крещенья?

– Михримах, туркиня была, Царствие небесное.

– Тима и Михримах? – переспросил Никон, будто услышав знакомое созвучие.

– Да, владыко, Тимофей и Мария в крещении, Михримах в туркинях.

– И прозванием ты Разин? Откуда такое прозвание?

– Отец и дед принесли прозвание своё из доказацкой жизни.

Никон, нависая мясистым лбом, разглядывал Степана, будто тот был плодом на блюде.

– Ты не в послушники ли собрался? – спросил.

– Владыко, – решился, наконец, Степан. – Здесь, на Анзере, обитается бывший есаул и дьяк Донского Войска, Фёдор, сосланный…

Не дожидаясь окончания челобитья, Никон заключил бесстрастно:

– Не быть тебе монахом. Казаком быть.

Легко дунул Степану в лик, отгоняя нечистую силу.

Пах митрополитов выдох холодной водой, едва отогретой дыханием.

…Никон ушёл.

Осердившиеся стрельцы ухмылялись на Степана, дожидаясь, когда тот останется посередь двора один.

«Будет тебе ученье, казачок», – выказывал их насмешливый и злой вид.

Келарь подозвал двух монахов. Повелел свести Степана к рыбакам.

– И чтоб вышли в море немедля! – прикрикнул вослед.

…вернулись с рыбалки на четвёртый день митрополитова пребыванья.

Ветер задувал низко. Чайки необычайно разволновались.

Рыбаки разошлись по своим землянкам.

Степан выглядывал стрельцов, зная заранее, что, если побегут к нему – уйдёт в дебрь, не разыщут.

Всё в монастыре, приметил Степан, идя к воротам, стало суетно и слёзно.

Монахи метались, как на пожаре, приохивая едва не по-бабьи.

«Стряслось, что ли, чего…» – гадал.

Заслышав топот, стал.

…высыпали из монастырских ворот стрельцы. Изготовился гинуть, но тут же догадался: ратным людям нынче было не до него.

Была тех стрельцов вся сотня: собраны во всеоружии, и походные сумы уже при них.

Нерушимо, насупленно строились стрельцы вдоль ожидаемого прохода Никона.

Глаза в глаза встретился Степан с тем, какого обидел. Томясь желанием отмститься, тот кривился, будто куст в отражении воды, лицом, но места своего на дорожке не оставлял.

…из ворот монастырских Никонова свита вынесла гроб. Тащили гроб без торжества, спотыкливо, в спешке.

«Не то помер кто… – снова подивился Степан. – Куда ж его поволокли?..»

Никон, твёрдо шагая, сопровождал гроб.

Вослед торопились игумен с келарем и пономарём. За ними едва поспевали немощные старцы. За старцами толпились, не смея обгонять, иноки. Все – в необычайном возбуждении, словно на их глазах творилось великое непотребство. Лица у многих были в слезах.

Стрелецкий голова махнул рукой в краге, и тут же стрельцы, как бороной, перерезали путь инокам, встав на их пути.

– Не велено! – харкнул стрелецкий десятник, без жалости толкнув напиравшего инока в грудь.

– Как же! Сопроводить гроб-то! – кричали иноки. – Святителя нашего!

– Глазами сопровождай! – крикнул десятник, снова пихаясь.

Иноки – кто возроптал, кто будто заскулил, кто в голос молился. Задние вставали на цыпочки, пытаясь разглядеть, что там, как там.

Недолго потолкавшись у случившегося заслона, иноки, причитая, кинулись к причалу за спинами стрельцов.

Самые отчаянные из них пробовали протиснуться ко гробу, но их гнали без пощад, как приблудных псов.

Гроб несли почти уже бегом.

Приметив Степана, Антоний метнулся к нему, помогая себе, как птица, длинными, не по росту, рукавами рясы.

– Али не зришь творимого? – почти закричал он, едва сдерживая рыданье. – Али ослеп? Умыкнули нашего Филиппа! Коему и ты сам молился! И стоишь тут столбом? Чего стал-то, казак? Обезножел?! – Антоний ухватил Степана за грудки, тряся.

Терпя гоношенье, Степан не снимал его рук. По щекам Антония отекали крупные, быстрые слёзы.

– …спутал меня с кем? – спросил, наконец, Степан.

– О-ой! – взвыл в ответ Антоний и оттолкнул его.

Видя, что тот желает броситься к стрелецким рядам, Степан поймал Антония за плечо, притянул, сжал.

Ладья, куда, торопясь, заносили гроб с преподобным Филиппом, стояла под парусами.

Степан видел: отчалят сейчас же, без проводов и молитв.

Стрельцы грудились на причале, всерьёз готовые к побоищу.

– Что тати ночные… – сказал Степан. – Антоний… – позвал шёпотом на ухо. – …ты хоть скажи. Чего стряслося?

…накануне в соборе вскрыли могилу Филиппа.

Подняли на холстах гроб.

Установили его на загодя изготовленный помост.

В трепетном волнении – открыли.

И ахнули, и возликовали.

…задушенный государевым опричником восемь с лишним десятилетий назад преподобный пребывал во гробе будто вчера усопший – тлением не тронут, благоуханен, как весенний соловецкий лес.

Лишь одежды истлели на нём.

…Никон тут же начал панихиду, во всеуслышанье назвав Филиппа святым угодником, святым исповедником, святым мучеником.

…с час исступлённо плакали и молились.

Никон повелел переодеть Филиппа в ризы митрополита.

Переодевая, снова были потрясены белым, крепким телом святого. Как зимнее яблоко лежал он – при том, что в соборе было по-летнему душно от многих слёз и вздохов.

…прибывший с Никоном боярин прочёл над переодетым святым царёву, его величества Алексея Михайловича, грамоту.

В грамоте той государь молил убиенного Филиппа вернуться с миром восвояси, дабы венценосная Москва смогла замолить грех государева прародителя – царя Иоанна.

Соловецкие монахи, слушая слово государево, онемели.

Глядели друг на друга, не в силах поверить.

Только здесь и заметили, что церковь полна стрельцами, и стрельцы те окружают гроб, беря в нерасторжимое кольцо.

…и вот уже гроб тот поплыл к выходу, держа путь к причалу.

…и остановить тот путь обокраденные монахи оказались не в силах.

Оставленные своим святым, стоя на причале, монахи плакали в голос.

Крик их был – будто родитель оставил чад своих на льдине, на вечное сиротство.

Перепуганные чайки носились над ними.

Антоний нарыдался так, что, обессилев, лишь мычал.

Вдарил колокол. Поплыл по воде звон.

Степан, дождавшись, когда паруса исчезнут в чернеющих водах, пошёл, ссутулившись, к монастырю: посмотреть на разверстую могилу.

У самых врат Антоний нагнал его.

– …отправишься теперь воровские свои дела творить? – пихая его в бок, спросил осиплым голосом так, словно Степан был в сговоре с московскими гостями.

Степан принял чуть в сторону, чтоб Антоний не пихался.

– Ну? – пристал к нему, снова нагоняя, Антоний. – Ответствуй!..

– …мне-то с чего? – сказал Степан. – У меня обет… – и вспомнил: – …в осень на тюленей пойду. Рыбаки зазывали.

VI

Солнце явилось, как Спас, – весёлое, величиной с огромный пирог.

– …матушка моя, хлебница запечная, – здоровался, щурясь, Степан.

Томящееся светило сыпало на щёки слабый жар.

Рыбья чешуя обратилась на поверхности воды в грязную ряску.

Напоминал себе утку.

Топтался и приплясывал, разгоняя едва сходящую – будто под ямой лежал огромный камень – воду.

Подошёл стражник в лисьей шапке.

Стал на краю ямы, смотрел сквозь клетки настила.