Тума - Захар Прилепин

Никто о том тебе не расскажет, а если во сне увидишь – напугаешься.

Хоромы скрывались в самой глубине дворов, словно бы нежилые. Но ведь в них кто-то обитал, ходил в самой мягкой обуви по крашеным полам, зная, что хватит ему и дров ту хоромину протопить, и яств, чтоб десяткам слуг был стол каждодневный.

За палатами непременно виднелись сады. И хотя с неба продолжало мелко сыпать, только в садах можно было разглядеть чистый снег, легко покрывший притихшие яблони, груши, черешни.

По сторонам каменных дворов стояли людские избы, амбары, конюшни, дровяные и сенные сараи… Что ж за голову надо было носить на плечах, чтоб двором тем хозяйствовать, не дать дворне перепутаться и провороваться, растащив всё добро по зёрнышку да по камушку?

…за всю прежнюю жизнь столько камня Степан не видал.

В Черкасске же до сих пор не имелось ни одного каменного дома.

И каменную церкву приступили возводить казаки только в позатом году, но трудов им оставалось ещё на три лета, а то и на пять. А здесь со всякого места Степан видел по сорок куполов – и все дивные, все в золоте, все неописуемой лепоты. Кто ж возвёл их, какое немыслимое множество рук потребовалось на то!..

Над московским становищем взмывал, и опадал, и плыл колокольный звон.

В том звоне, как глухие, кружили московские, голода не знавшие птицы.

В степи такую птицу склевали б сразу за один лишь въевшийся в крылья запах гари.

Биенье больших и малых колоколов, грохотанье кузен, вопли зазывал, скрип колёс, ржанье лошадей, моленье нищих заполняли всю душу доверху, до самых ноздрей.

Москва завораживала самой крепкой ворожбой, сотрясала, дивила, давила.

Всего здесь было с переизбытком, словно Москва сама б себя не узнала, когда в ней хоть чего-нибудь не оказалось в тридцать три раза боле, чем можно окинуть взором, унести, спрятать, и даже не сжевать, а хотя б обнюхать.

…не помня себя, Степан выпал, как птенец, на Красную площадь – и увидал собор Василия Блаженного.

Пошёл к нему так, словно тот был омутом, отражавшим само солнце, и все светила, и всех ангелов, кружащих вкруг светил, и самого Спасителя.

Не слышал теперь ничего, и ног своих не чуял, и толпа вокруг была мягка и податлива, и ничьи локти не мешали ему, а крики – не достигали ушей.

Всё обратилось в теченье, гнавшее его к месту предстоянья на самом блаженном суде, где всякий грех смоется открывшимся звёздным водоворотом, а душа очистится до молочной белизны.

…и лишь на Лобном месте он словно бы упёрся грудью, поймав преграду, которую поначалу не различил и не понял.

И, когда встал, догадался: казавшийся омутом собор выглядел теперь невиданной твердыней, к себе не подпускавшей. От него шло могучее, сильней донских вод течение света, не позволявшее и шагу ступить дальше.

…сняв шапку, стоял он с голым, жарким лбом, упираясь в неприступный воздух, струимый куполами и стенами чудного собора, краше которого он в мире не встречал ничего.

«Аз есмь Степан, Тимофеев сын, Разин, прими меня, Господи, и прости», – сказал вслух, тяжело двигая губами, и пал на колени.

IV

Тучевой – как именовали казаки ливень – разметался над Азовом-городом, танцевал по дворам, мыл башни, мечети, церкви.

Разогнал невольничий рынок и конный торг.

Стоял плотный и ровный шум: вода хлестала по крышам, стелилась, журча, по ночным дорогам, затапливала овраги, заливала сады.

Лило, то ослабевая, то стервенея, всю ночь.

Вода в Степановой яме поднялась выше пупка.

Чертыхаясь и скользя, Степан бродил из края в край.

Хватало на три с половиной шага.

Перекрикивая клокотанье дождя и дальние обвалы молний, пел:

– …на Чёрном было на морюшке… Там бегут, бегут, выбегают тридсать кораблей…

Бил, будто глуша рыбу, по воде, сплошь покрытой чешуёй.

– …они все-то ведь кораблички за ядин бегут… лишь один у них корабличек наперёд бежит… Наперёд бежит корабличек… как сокол летит…

По лбу будто били в дюжину серебряных ложек. С бороды текло ручьём.

– …а и нос-то наведёной по-орлиному! – кричал. – А бока-то наведёны по-звериному!..

И, вдруг теряя голос, шептал:

– …а корма-то наведёна по-змеиному…

Заваленная кромешными тучами заря всё никак не могла выбраться.

Ноги расползались – валился, цепляясь за стены, в стылую, мутную воду.

– К берегу правь, Стёпка! – кричал, отплёвываясь. – Табань! Табань!..

Шаровары ползли вниз, ловил их раз и два.

Всё равно не заметил, как вовсе свалились.

Пришлось садиться, уйдя под воду с головой.

Вытянул шаровары, как сеть, полную рыбой.

Никак не мог управиться с поясом, перетянуть себя заново – руки одеревенели.

Мужское естество запропало от холода.

Уже и не надеялся на светило, на толику тепла.

Молился об одном хотя бы луче, протянутом, как сквозь игольное ушко.

…не заметил, как дождь пропал, – оттого, что с крыш продолжала катиться вода, воркотали ручьи, сыпало с листьев.

Поймал себя на том, что стоит посреди воды и всё шепчет песню про корабличек – а с неба не каплет.

…луч ткнулся в самый лоб.

Стоял, не шевелясь, как на тот луч навздетый.

Казалось: утеряет его – точно околеет.

Начала перекличку стража. Загрохотали вчерашним чаном кухари. Зашлёпали сапоги и башмаки по лужам.

Молдаванин шумно подметал двор, сгоняя воду.

Заржали лошади, звонко прокукарекал завершение потопа петух.

Степан отжал над водой рубаху, накинул на плечи, повязав рукава на груди. Волдыристая, озяблая кожа погано белела. Брюхо, промёрзнув, стало как рыбье.

…задул ветер. Луч поломался, пропал.

…к полудню стало ветреней.

Чужой сам себе, не ощущая ступни, топтался из угла в угол.

Вбивал, насколь мог, вглубь стен негнущиеся белые пальцы, выдирая комья земли. Земля плюхала о воду. Искал в тех комьях коренья, пробовал их сжевать; плевался.

Чтоб дыханье вовсе не смёрзлось, то выл, то гоготал гусём.

Стража умолкала, вслушивалась.

Руки стали лубяными. В ледяной груди клокотало. Там, посреди стыни, сидело одинокое, как голый птенец, сердце.

…хлад, забравшись на самую на шею, душил его ледяными ляжками, держал костяными руками за уши, дышал в темя.

…к ночи сошла вязкая, как сметана, таящая в себе скорую ожеледь и сморозь, тьма.

Ни одной звезды было не разглядеть.

Огни привратная стража не жгла.

Степан неловко бил себя прямыми, как вёсла, руками по каменеющим щекам, по отупелому лбу.

Обессилев, опёрся о стену спиной.

Стоял так, крепко закусив губу, чтоб не лязгать зубами.

Без