Тума - Захар Прилепин

– …сами кобели… ещё собак завели… – с трудом выговаривая неподатливые слова, сказал Степан.

Собрался с духом – и, смиряя мелко дрожащий рот, еле слышно посвистел сквозь почужевшие губы.

Глаза глядели, не моргая.

Без голоса попросил:

– Подь ко мне… – хотя идти к нему было некуда, и даже погреться о собачье дыханье он не дотянулся бы.

Зверь потянулся к нему носом. Шея вытянулась слишком длинно, будто у лебедя-трубача.

…в первый миг Степан удивился.

Миг спустя рот его перестал дрожать.

Отчётливо услышал, как зашуршали свалявшиеся волосы на его голове, которые теперь и вихрь не смог бы расшевелить.

До се и не ведал он о том, что человечий волос в силах так кишеть и ворошиться.

Когда уходил он от погонь, и ногайская стрела впивалась коню за ухо, – не шевелились его волосы.

Не шевелились, когда шёл сквозь поле сечи, а у мёртвого из щеки выскользнула ящерка, проползла по бороде и, юркнув в рану под глазом, затянула хвост.

Не шевелились когда в казака подле него с азовской стены попал неслыханный заряд, и тот, пав, дымил дюжиной ран так, словно внутри его чадил жар. Всё тело его, закипая, бугрилось, готовое лопнуть и потечь.

Не шевелились волосы, когда, спасаясь от степного пожара, он загнал коня в озерцо, окружённое солончаками, и, стоя посередине, увидел сквозь наползающий дым, что сюда же, в стоячую воду, сползлись от огня несчётные гадюки и полозы, и кишели теперь кишмя.

И когда на той стороне Дона, напротив черкасского городка, в зимней ночи собирались неотпетые казаки и выли, взывая к живым, – не шевелились.

…а сейчас его волосы стали – как черви! В ужасе они стремились вон с его головы! Ползли по ушам вниз!

…язык влип в гортань. Кишки затряслись.

Сама душа его стала ледянее льда, ледянее зимней ногайской сабли, ледянее мёртвой отцовской щеки, ледянее материнского остылого лба. Он стал ледяным настолько, что вода вкруг него покрылась тонкой трескучей коркой.

…потянул руку перекреститься – а её как обрубили.

…зверь тяжело дышал, но воздух у пасти его, недвижимый в своей черноте, не парил.

Степан, собрав последнее в своём омертвелом теле тепло, вытолкнул из обмёрзлых зубов одно слово:

– Изыди.

V

Море, окружавшее Соловецкие острова, называлось: Дышащее.

Ещё нарекли его люди: Белое.

Имя то лгало. Вода в море и в соловецких озёрах была свинцовая.

Над морем ползли тёмно-серые, вперемешку с чёрными, облака.

Солнце лежало плоско, как раздавленное.

В мае из тех облаков посыпал сияющий белый снег: крупный, как покрошенное яблоко. Шумел, словно насекомая туча.

Как выпал, так и стаял тут же.

Узкой стёжкой шли они через сосновую и берёзовую чащу к воде.

Промеж деревьев виднелись валуны, покрытые мхами.

Одинокий, в чёрной, толстого сукна рясе, на соловецкой горе стоял, как птица, монах. Казалось: дунет ветер – сорвёт его в море.

Послушник Антоний был лопоухий, белошеий, с пушистыми ресницами, с веснушчатыми и белыми, почти как соловецкий снег, руками.

Антоний мог бы оказаться слабосильным, но, будучи на шесть лет моложе Степана, он был ломовит и упрям во всякой работе.

Вёл себя со Степаном как старшак, назидательный не по чину.

Степан был обетник, годовик и трудник, и, хоть Антоний сам ещё совсем недавно ходил в трудниках, считал себя вправе поучать казака.

В том Степан находил радость для себя: всё в Соловецком монастыре и на диких островах вокруг говорило о его малости, и Антоний – тоже.

Одетый в стираную-перестираную рясу и камилавку, Антоний боролся с искушением тронуть свою макушку, где были выстрижены волосы крестом.

Он готовился к постригу, чтоб стать монахом.

Однотонно, не улыбаясь и не повышая голоса, подслеповато глядя перед собой, делился со Степаном, повторяя то ли свои, то ли подслушанные слова:

– В зиму всё в тебе должно замереть. И грехи выветрятся… А весной оживут, начнут зацветать. Чтоб не зацвели, плоть монашья должна осы́паться прахом… – Антоний ненадолго замолчал, стараясь не упасть на скользкой стёжке; вдруг пожаловался: – А пока не осыпалась, летом тяжче всего, – но сразу же прибавил в голосе строгости: – Ежели не дашь грехам разрастись – всё лето не грехи будешь слушать в себе, а Господних ангелов пение.

– Пели тебе? – спросил Степан тихо, нешутейно.

Они вышли к озеру. В озере отражались сосны.

Присели на бережке.

– Пели. В то лето… – насупленно ответил Антоний.

Заметив свои веснушчатые белые руки, осёкся и начал их прятать в рукава.

– Кто для всех, кому желанен, омертвел, – тому дьявол не страшен! – сказал строго, и сразу перешёл на другое, спешно уводя за собой мысль Степана: – …а мне что? Я-то и вовсе один. Отца-матери нет. Жены не нажил. Деток не нарожал. Мне легше.

По берегу, развязно, как срамные бабы, и так же нарочито перекрикиваясь, ходили крупные серебристые чайки. Две самые наглые стояли у самых ног Антония, поглядывая на него.

– …живи с морем, смотри за его краешек, – говорил то ли себе, то ли Степану Антоний, тут же забыв, что прятал руки, и уже гладил себя по ногам, словно успокаивая, – там, за краем моря, – батечка моя, и матечка моя. И братики, и сестрёночки. И меня сюда призвали, чтоб мы поближе оказалися.

«…и меня тож батька погнал сюда… – думал Степан, – …догадывал ведь, что не сполнит обет. Сделал меня обетником, чтоб оказался я – на земном крае…»

…заря над Соловками была долгая, и в заревом тихом свете облака пестрели.

Солнце стояло совсем низко, но едва грело.

Сердце Степана умиротворилось здесь.

Чрез своё успокоение он, наконец, расслышал, что и отцу полегчало.

Счёт паломникам, утонувшим в море по пути к Соловкам, шёл на тысячи.

Но средь счастливых паломников, дошедших сюда по морю вместе со Степаном, многие так и не смогли приблизиться к монастырским стенам: их колотило, как в страшном холоде. Они падали наземь, рыдали, молились… Без толку.

С тех пор так и ходили вокруг.

А Степан коснулся стены – и валун отозвался ему, как жданому.

И он вошёл, и отогрелся душой во всех храмах Соловецких.

И всякий раз, когда мог, бродил вдоль тех стен, гладя их. И долго потом таил в ладони шершавую благодать.

Монастырь тут возник сто лет как, а с крепостью – полста. С тех пор всё строился и утверждался вглубь, вширь, ввысь.

Кабы Азов был, как Соловецкий монастырь, ошарашенно увидел, добравшись сюда, Степан, – не взяли б казаки Азов и