Одинокая ласточка - Чжан Лин

любила, а может, и не любила, не подозревая, что столкнется с превратностями лоб в лоб на той самой дороге, по которой от них убегала. Я же, человек в одном, как ей казалось, шаге от невзгод, вернулся с войны невредимым и дожил до преклонных лет. Даже нет, не просто “преклонных”, я тянул до последнего, пока не превратился в старого хрыча, тело и дух которого внушали одно только отвращение.

Вскоре между нами снова вспыхнула искра, мы опять стали ходить на свидания. Война – самая веская причина всех измен и расставаний, война наносит сердечные раны, но она же их и залечивает.

На Пасху мы сыграли свадьбу. Моя жизнь, внезапно прерванная войной, потихоньку стала возвращаться на былые рельсы. Я доучился на механика, получил лицензию, проработал несколько лет автослесарем в чикагском ремонтном центре и переехал в Детройт, где осуществил заветную мечту – открыл свою первую автомастерскую. В последующие годы я расширил дело и стал владельцем целой сети мастерских. Поначалу Эмили была моим секретарем и бухгалтером, позже, родив троих детей, стала домохозяйкой.

По сравнению с Лю Чжаоху, которого кидало из одной бури в другую, мою послевоенную жизнь можно, в общем-то, описать словами “тишь и гладь”. Она была в то время спокойной, монотонной, один день походил на другой: приходишь на работу, уходишь с работы, вкалываешь, чтобы росло количество ноликов на счете, потому что нужно закрывать ипотеку на дом в пригороде, оплачивать детям частную школу, музыкалку и балетную студию; звонишь учителям, спрашиваешь, как дети учатся; по отмеченным в ежедневнике датам записываешь своих на плановый осмотр к семейному врачу, педиатру и зубному; раз в две-три недели (если позволяет погода) берешь с собой все семейство и устраиваешь пикник в сквере; на День благодарения и Рождество едешь в Чикаго, чтобы навестить стареющих родителей, – наши сыновья и дочь точно так же потом приезжали из других городов, чтобы повидать нас. Те дни словно вылетали из копировального аппарата, каждый новый был копией предыдущего, видел один – значит, видел и все остальные.

Первый шторм, который всерьез нарушил мирный ход моей жизни, случился в девяносто втором. Мне был семьдесят один год, я недавно вышел на пенсию и мало-помалу привыкал к тому, что беличье колесо сменилось ничегонеделанием.

Казалось, шторм разразился внезапно, на самом же деле он крепчал много лет. Его породила война; точно огромный зверь, он прятался в бескрайней тьме, беззвучно полз вдали, дожидаясь того часа, когда вдруг набегут тучи и он обрушится на океан. К тому времени, как первая волна хлестнула мою дверь, шторм уже сорок с лишним лет набирал силу. Он безжалостно разнес врата моих чувств, и я увидел скрытых глубоко внутри демонов, о существовании которых даже не подозревал. Волна, которую поднял шторм, преследовала меня до конца моих дней.

Было зимнее утро, холодное, но солнечное, в небе со свистом пролетали голуби – далекий, мирный, безмятежный звук. Я только что позавтракал и теперь сидел за столом, попивая кофе и листая свежую газету. Вдруг у меня резко дернулось веко, как будто к нему привязали невидимую нитку и ее потянула невидимая рука. Я сразу вспомнил, как мой верный слуга Буйвол из Юэху приговаривал: “Левый глаз дергается к процветанию, правый – к страданию”. А может, и наоборот, “правый – к процветанию, левый – к страданию”. У меня дернулся левый глаз, то ли “к счастью”, то ли “к ненастью”, пятьдесят на пятьдесят.

В эту минуту в дверь позвонили. Короткий звонок, через пару секунд еще один, подлиннее. Третий, возможно, был плодом моего воображения, но что-то точно прозвучало, не звонок, так эхо, отголосок первых двух звонков. Я почти слышал в нем неуверенность и волнение посетителя.

Я открыл дверь, за порогом стояла женщина средних лет, по виду вроде азиатка. Я добавил “вроде”, потому что сказать наверняка было нельзя. Сходство ее черт с восточным типом внешности было очевидно, а вот отличия становились заметны, лишь если хорошенько всмотреться: чуть глубже посажены глаза, чуть светлее, с примесью синевы, их радужка, чуть вьется челка – легкая волна. На ней было явно старомодное пальто, которое чистили так усердно, что даже нитки вылезли наружу, руки сжаты на груди, как от холода. Она заговорила, и оказалось, что английский у нее беглый, хотя и с небольшим акцентом.

– Мистер Фергюсон? – спросила она.

Я кивнул.

– Иэн Лоуренс, верно?

Я снова кивнул.

– Во Вторую мировую вы были техником по вооружению первого класса и служили на юге Китая, в месте под названием Юэху, так?

Ее вопросы, все более подробные, вызвали у меня подозрение. Помнить, спустя столько-то лет, где именно я служил и в каком звании, мог лишь тот, кто заведует архивами американских ВМС.

Или работает в ФБР.

– Кто вы? – насторожился я.

Вместо ответа женщина вытащила из кармана деревянную шкатулочку размером где-то шесть на шесть сантиметров. Она была покрыта черным лаком, и когда-то давно на ней красовался золотой цветок, но долгие годы поистерли и лак, и рисунок. Я знал, что китаянки из южных провинций хранят в таких шкатулочках мелкие украшения вроде серег и колец.

Женщина открыла шкатулку, достала обернутую в папиросную бумагу вещицу и положила ее мне на ладонь. Бумага тоже была старая, вся в морщинках и тревогах времени, казалось, нажмешь легонько – порвется.

Я аккуратно развернул бумагу и увидел пуговицу. В далеком прошлом у нее, вероятно, было металлическое покрытие, но теперь она превратилась в тусклый ржавый кругляшок.

– Узнаете? – спросила она.

Я недоуменно покачал головой.

– Это же ваша пуговица, – сказала женщина с ударением на слове “ваша”. – Осенью тысяча девятьсот сорок пятого года, перед тем как покинуть Юэху, вы оторвали пуговицу от униформы и подарили одной китаянке.

В темном углу, глубоко-глубоко, встрепенулись воспоминания, я даже услышал их шорох, когда они поползли по лабиринту оврагов в моей голове. В памяти медленно проступал женский облик, крошечные фрагменты, точно испанские изразцы, складывались в картину: сначала глаза, потом уголки бровей, потом кончик носа, потом мягкий бесцветный пушок над губой, потом волосы на лбу, края одежды… А в одно целое их соединял ветер, тот, что рождается в морской раковине или пустом дупле.

– Вы обещали вернуться, – сказала женщина.

Ее голос оставался ровным, в нем не было упрека. Одобрения в нем тоже, конечно, не было.

– Вы, наверно, уже поняли, я ваша… дочь. В биологическом смысле.

Она запнулась на слове “дочь”, как будто оно такое острое, что застряло у нее в горле.

Меня вдруг со страшной силой огрели палкой. Удар застиг