Одинокая ласточка - Чжан Лин

и дальше так говорить. Увы, в мире не бывает по-настоящему безвинных людей, никто не безгрешен. Война – это большое черное покрывало, за которым не видно неба, не видно солнца, под которым не разглядеть собственной совести. Война первая запустила уродливую руку в полный и крепкий мешок твоей жизни, а вслед за ней к мешку потянулись мы. “Мы” – это не только я, Иэн и Лю Чжаоху, но еще и А-мэй, Ян Цзяньго, Плешивый, Сопливчик, кухарка, которая выболтала в супружеской постели твой секрет, часовой, который наставил на тебя в лагере винтовку… “Мы” – это каждый, кто вошел в твою жизнь. Каждый из нас запятнал свои руки, каждый из нас что-то у тебя украл.

Грешник Мой.

Я услышал, как Бог зовет меня.

Скажи Мне, что забрали вы у этой бедной женщины? – спросил Бог.

Немногое, ответил я. Капельку доверия, терпения, покоя, смелости, доброты, да еще, пожалуй, крепкие зубы, гладкий лоб, налитые груди.

Тогда что оставили вы ей? – снова спросил Бог.

Немало, Господи. Например, велосипед, такой ветхий, что на нем даже заводского клейма не отыщешь, металлическую пуговицу, что почти сливается по цвету с землей, книгу “Теория природного развития”, что едва не рассыпается на части, и позор, который не записан ни на бамбуковых дощечках, ни на шелковых свитках, не отпечатан на бумаге типографской краской ни в одном государственном законе, или муниципальном акте, или брачном праве, или семейном кодексе, или даже законе об общественном порядке, – позор, который живет веками в досужих шепотках.

Мы забрали совсем немного, зато оставили немало. Правда, Господи.

Стелла, у изголовья твоей кровати на стене висит вырезка из газеты “Американ Истерн Гералд”, большая, на три полосы, с черно-белой фотографией, у которой от старости выцвели края, на фотографии двое – Иэн и Лю Чжаоху. Конечно, в то время у Лю Чжаоху не было имени, только личный номер 635. Они, видимо, только что вернулись с учебного плаца, лбы и плечи блестят от пота. Между ними войсковой пес Призрак – на снимке он стоит на задних лапах, положив передние на руку Иэна. Я даже слышу, как он лает от восторга, встречая хозяина. Потовые железы Иэна он мог учуять и за три тысячи ли.

Это была жестокая и вместе с тем простая и невинная эпоха: Иэн ничего не знал о прошлом Лю Чжаоху, Лю Чжаоху ничего не знал о прошлом Иэна, оба они ничего не знали о моем прошлом, никто из нас ничего не знал о прошлом Призрака. Война вычеркнула прошлое, и когда мы разговаривали, все наши глаголы были в настоящем времени.

На прикроватной тумбочке цветочная корзина, в ней крупные лилии, белые вперемешку с розовыми. Цветы уже застоялись, лепестки подвяли. На красной ленте надпись: “Волонтерский отряд помощи ветеранам войны с Японией”.

Кто зарылся в историю и отыскал в ней покойного Лю Чжаоху? Что выдало тайну семидесятилетней давности? Плохо спрятанные записи? Ключ от ячейки в архиве, утерянный по неосторожности? Или чей-то болтливый рот? Они – СМИ и кошельки, которые ими заправляют, – все-таки нашли Лю Чжаоху с Иэном. А когда нашли – не всплыл ли заодно секрет троих мужчин и одной женщины?

Если бы не война, все бы, наверно, у нас с тобой было просто. И быть бы тебе, наверно, всю жизнь А-янь Лю Чжаоху и никогда – моей Стеллой или Уинд Иэна. Я даже не могу сказать, что предпочел бы: избежать войны и не узнать тебя или пережить войну, чтобы только тебя встретить. Ты тепло, дарованное мне Богом, ты свет, ты вся моя маленькая вселенная, обретя тебя, я обрел мир. И если быть кристально честным с самим собой (пожалуй, на это способны лишь призраки) – я бы выбрал тебя, и пусть бы небо рухнуло, земля разверзлась, а война порвала карту мира в клочья.

Война? Чья же это война, грешник Мой?

Спросил меня Бог.

Да, чья это война? Я и сам задавал себе этот вопрос. Война японского императора? Война Тодзе Хидэки? Война Ясудзи Окамуры? Война Рузвельта? Война Чунцина? Может, война Яньаня?

И да и нет. Это твоя война.

Сказал Бог.

Это и правда была моя война – когда я заправлял в штаны полы халата, запрыгивал на ветхий велосипед и мчался к вам в лагерь с новостями, которые выведал на черном рынке.

Это была война Лю Чжаоху – когда он сорвал с дерева свежее объявление о наборе курсантов и прибежал в Юэху, стоптав по дороге туфли.

Это была война Иэна – когда он в день своего двадцатилетия, выйдя из итальянского ресторана навстречу чикагскому зимнему ветру, решил записаться добровольцем.

А ведь это была и твоя война, война Стеллы, разве нет? Когда ты везла Иэна на сампане до интендантского управления, чтобы он мог забрать почту, или когда стежок за стежком пришивала к телу Сопливчика его голову.

Это война общая, это война каждого. Мы расчленили гигантское туловище войны, у каждого в руках остался крошечный ее кусочек – так общая война стала чьей-то личной войной.

Мы сделали свой свободный выбор, мы должны взять на себя полную ответственность за этот крошечный кусочек у нас в руках, заплатить за него полную цену.

Ха. Ха.

Я услышал смех.

Почему Ты смеешься, Господи? Неужели Ты явишь мне, Твоему слуге, Свою волю?

Волю? Свою волю Я открываю лишь редким избранным. А тебе более пристало выслушать притчу, подобную тем, что записаны в Евангелии.

Сказал Бог.

Огромный океанский лайнер – больше затонувшего в море “Титаника” – вышел из Бостона и медленно направился к Манчестеру. На корабле десять ресторанов, каждый может вместить тысячу нарядных посетителей; пять бальных залов с оркестром, в каждом могут вальсировать три тысячи пар туфель; четыре театра, где можно одновременно смотреть самые модные спектакли, самые волнующие акробатические представления, концерты самых известных поп-звезд и голливудские фильмы, которые только-только появились в кинотеатрах. Запираются лишь пассажирские каюты, остальные помещения открыты круглые сутки, нет ни замков, ни щеколд, ни охраны. У лайнера двадцать пять этажей, чтобы обойти все салоны, бары, кофейни, бассейны для плавания и для серфинга, казино, спортивно-развлекательные центры, потребуется около двух полных дней. Каждый пассажир уверен, что может пойти куда захочет, веселиться как ему вздумается. Только они забывают: неважно, сколько на корабле палуб, сколько развлечений на любой вкус, он все равно непременно, неизбежно прибудет в порт назначения, Манчестер.

Ты понял? Раб Мой?

Я долго молчал.

Понял, Господи, наконец сказал я. Как бы ни была велика шахматная доска, которую Ты нам дал, в конечном счете мы