Песня жаворонка - Уилла Кэсер

Эльза Брабантская… Тея Кронборг

Так-то лучше. Кассирша дала ему билет — по ее словам, на превосходное место. Доктор заплатил и вышел к стоянке такси. Назвал водителю номер дома на Риверсайд-драйв и сел в машину. Конечно, не следует навещать Тею в день, когда вечером она должна петь. Он знал это, слава богу! Фред Оттенбург намекнул, что это была бы самая большая из всех мыслимых оплошностей.

Добравшись до дома по адресу, который столько раз надписывал на конвертах, доктор отпустил такси и пошел пешком. Дом, в котором жила Тея, был таким же безликим, как «Уолдорф», и таким же огромным. Он стоял чуть выше 116-й улицы, где Риверсайд-драйв сужается, а перед ней покатый берег спускается к Северной реке. Доктор Арчи прогуливался по дорожкам, пересекающим этот склон ниже уровня улицы, и видел над собой четырнадцать этажей гостиницы-апартаментов, возвышающейся отвесной скалой. Он понятия не имел, на каком этаже живет Тея, но, скользя взглядом по множеству окон, думал, что вид с любого этажа должен быть прекрасный. Грозная громада дома внушала ему такое чувство, будто он надеялся встретить Тею в толпе, но упустил ее. Он не очень-то верил, что она скрывается за одним из этих сверкающих окон или что он услышит ее сегодня вечером. Прогулка вышла удивительно невдохновляющей и ничего не дала доктору. Вспомнив совет Оттенбурга — выучить урок, — доктор отправился в оперный театр и купил либретто. Он даже привез из дома старый немецко-английский словарь Адлера. Пообедав, доктор устроился в раззолоченном номере «Уолдорфа» с большой сигарой и текстом «Лоэнгрина».

Начало оперы было назначено на 7:45, но уже в половине восьмого Арчи занял свое место справа в первом ряду бельэтажа. Он впервые был в Метрополитен-опере, и высота зрительного зала, роскошная отделка и широкие дуги балконов его впечатлили. Он с нарастающим предвкушением наблюдал, как зал наполняется публикой. Когда поднялся стальной занавес и музыканты оркестра заняли свои места, доктор заметно взволновался. Шквал аплодисментов, которыми приветствовали дирижера, взвинтил Арчи еще сильнее. Он обнаружил, что снял перчатки и скрутил их в тонкий жгутик. Когда погас свет и скрипки заиграли увертюру, зал показался еще больше — огромная яма, сумрачная и торжественная. Вся атмосфера была почему-то серьезнее, чем ожидал доктор.

Занавес открыл сцену на берегу Шельды, и доктор легко начал понимать происходящее. Он заинтересовался басом, поющим короля Генриха, и почти забыл, чего так нервно ждал, но тут глашатай начал зычным голосом вызывать Эльзу Брабантскую. Доктор осознал, что боится. В глубине сцены мелькнуло что-то белое, и стали выходить женщины: две, четыре, шесть, восемь, но все не те. Доктор подумал, что это чем-то похоже на лихорадку охотника — парализующий момент, когда первый лось, увенчанный огромными рогами, смотрит на тебя сквозь кусты; момент, когда мысли так поглощены стрельбой, что забываешь про ружье в руках, пока лось не махнет тебе на прощание с далекого холма.

И вдруг, не успел доктор выкинуть из головы лося, как появилась она. Да, несомненно, это она. Глаза опущены, но голова, щеки, подбородок — ошибки быть не может: она медленно выступала вперед, словно шла во сне. Кто-то обратился к ней, она лишь наклонила голову. Он снова что-то сказал, и она склонила голову еще ниже. Арчи забыл либретто в гостинице и не рассчитывал на такие долгие паузы. Он ожидал, что она появится, запоет и успокоит его. Кажется, все, кто собрался на сцене, ее ждут. Неужели она забыла партию? Почему, черт возьми, она не… Она издала звук, слабый. Люди на сцене зашептались, словно в замешательстве. Доктор ужаснулся, что было совершенно нелепо. Она ведь много раз выступала и знает, что делает. Она снова издала звук, но он не мог ничего разобрать. Тогда к ней обратился король, и Арчи начал припоминать нужное место в сюжете. Она вышла на авансцену, впервые подняла глаза, сцепила руки и запела: «Einsam in trüben Tagen»[126].

Да, это в точности как лихорадка охотника. Ее лицо, обращенное к залу, было прямо перед глазами доктора, но он решительно не мог ничего разглядеть. Наконец она запела, но доктор, к своему ужасу, оказался решительно неспособен и услышать ее. Он ощущал только гнетущее разочарование и неприятный страх. В конце концов он все-таки упустил ее. Что бы ни творилось на сцене, Теи там не было — для него.

Король прервал ее. Она запела снова: «In lichter Waffen Scheine»[127]. Арчи не заметил, когда прошла его охотничья лихорадка, но вскоре обнаружил, что сидит тихо в затемненном зале, не слушая, а грезя над рекой серебристого звука. Он чувствовал себя отдельным от других, одиноко дрейфующим на мелодии, будто давно плывет вместе с ней и уже заранее все знает. У него никак не получалось сосредоточиться, но когда он делал усилие, то, казалось, взирал сквозь возвышенное спокойствие на красивую женщину из далекой страны, где живут, чувствуют и понимают не так, как у него на родине. Но в лице этой женщины было что-то давно знакомое, только ярче и прекраснее. В юности он верил, что лица умерших выглядят на том свете именно так: те же, но светящиеся новым пониманием. Нет, Оттенбург не подготовил его!

Доктор восхищался и одновременно осознавал себя чужаком. Свидание земляков, на которое он как-то настроился, теперь казалось глупостью. Он больше не гордился тем, что знает певицу лучше всех зрителей, а стыдился собственной наивности. Ведь ему нечем похвастаться. Этой женщины он никогда не знал; она как-то поглотила его маленькую подругу, словно волк — Красную Шапочку. Какой бы прекрасной, сияющей и нежной она ни была, она охладила его старую привязанность; его чувства были уже неуместны. Она казалась гораздо, гораздо дальше от него, чем в те годы, когда жила в Германии. Пересечь океан доктор мог, но здесь меж ними пролегла некая черта, которую он не в силах переступить. Был миг, когда она обернулась к королю и просияла прежней, редкой, утренней улыбкой из детства, и доктору показалось, что она возвращается к нему. После второго призыва глашатая к защитнику Эльзы, когда она преклонила колени в страстной молитве, опять промелькнуло что-то знакомое — необузданное изумление, которое Тея когда-то была в силах вызвать. Но певица лишь напоминала ту девочку; она не была ею.

Когда вышел тенор, доктор бросил попытки втиснуть стоящую на сцене женщину в рамки своих драгоценных воспоминаний. Он принимал ее, насколько мог, такой, какой она была здесь