Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

залаяла собака. Во двор выбежали гурьбой дети мал мала меньше, за ними вослед показалась хозяйка в белом плате на голове и полотняном саяне. Рядом с дверью Ярослав заметил приготовленные горбуши – видно, собирались хозяева косить траву на прилегающем к Жванчику широком лугу, на котором белели рубахи крестьян.

Увидев дорогие одежды отроков, женщина обомлела, но справилась с собой и заулыбалась. У Ярослава дрогнуло сердце. Улыбку сию узнал бы он из тысячи.

Она вынесла и подала ему крынку с парным молоком. Сделав несколько глотков, князь передал молоко Семьюнке, а сам прошёл во двор, будто бы с любопытством рассматривая хозяйственные постройки.

– Фотинья! – шепнули чуть слышно, словно бы сами собой, уста. – Не ведал, что тя встречу! Как ты тут?

– И я не ждала тя узреть, княже! – ответила женщина.

Он смотрел на неё неотрывно, с нежностью. Тот же рот, тот же смешной носик-шарик, те же глаза серые, исполненные лёгкого лукавства. Только станом стала пошире да шрамик маленький у виска.

– Как же ты тут? Как живёшь?

– Да хорошо живу. Муж есь, мужик добрый, работящий, чада вон. Пятеро уж. Две дочки, три сына. Крепкое у нас хозяйство. Холопы свои есь. На Рождество в Галич приезжала, дак все за боярыню принимали. А что? И плат зендяни бухарской имею, и сукна разноличные. Говорю же, добре живём. Ну, да и ты, слыхала, не скучаешь. Княгиня, дочка.

Фотинья звонко рассмеялась, по привычке уткнув в ладонь носик.

– Не жалеешь, что ушла от меня тогда? – спросил, хмурясь, Ярослав.

Вмиг отринув свою весёлость, затрясла Фотинья головой в повойнике.

– Сказывала ж тогда, княже! Разные мы! Ты – князь, тебе княгиня нужна, не я – девка простая, разбитная! Утешила я тя, пожалела, а как утолил ты скорбь, управился с горем своим – дак на что я те более!

– А если… люба ты мне?

– Нет, княже! – Уста женщины тронула улыбка. – Ты одну её любил, Чагровну. Более никого. Тако ить?

– Да, – хрипло выдавил из себя Ярослав.

– И не любовь те надобна была, но княгиня. Такая, чтоб ровнею те была. Вот и сыскал ты её, молодку красную, в теремах высоких вскормленную, и успокоился.

– Права ты… прости, что начал толковню енту. Может, тебе надо что? Ну, зерна там, муки, сена? Может, конь нужен добрый?

– Ничего не надобно, княже. Всего хватает. Говорю ж: справно мы живём. Драную ту шубейку выбросила давно, и рукавички рваные тож. Помнишь, как хаживала?

Она снова рассмеялась, звонко и легко. Сам не зная зачем, Ярослав обхватил её и горячо, страстно расцеловал в румяные щёки.

– Спаси тебя Бог, Фотиньюшка! – сказал ей, снова глядя в серые с лукавинкой глаза.

– Ступай, княже! Вон отроки твои тя ждут! – промолвила Фотинья.

Она тихонько пихнула его в бок кулачком, отодвигая от себя…

– Добрая тут хозяйка. Щедрая, не скупая. Всех молоком угостила, – сказал, когда они отошли от дома к полю, сын Филиппа Молибогича.

– И собою красна. Яко цветок, – добавил другой отрок.

– Красотою, яко солнце, брызжет, – добавил третий. – Такую б на постель!

– Довольно вам! – строгим голосом оборвал пустые разговоры Семьюнко (он-то прекрасно знал, кто такая Фотинья). – Хоть бы при князе языки попридержали за зубами!

Сев на коней, поскакали князь и отроки, огибая луга и пажити, в сторону видных за рекой стен Хотина.

Глава 89

В год 1180 от Рождества Христова немало событий произошло на Руси и в сопредельных с нею землях. На князей напал словно мор некий – умирали старые и молодые, без причины вроде или после тяжкой болезни. Из четверых Ростиславичей в живых осталось лишь двое. Летом, в июне, неожиданно разболелся и почил на княжении в Новгороде Великом Мстислав, тот самый, который держал героическую оборону в Вышгороде шесть лет назад. Вслед за ним окончил земные дни свои старший из братьев, Роман, будучи князем в Смоленске. Стол его наследовал Давид, в то время как Рюрик, урядившись с киевскими боярами, занял областные города вокруг стольного – Вручий, Белгород, тот же Вышгород. Сам Киев достался Святославу Всеволодовичу, молодший брат его, Ярослав, перешёл на княжение в Чернигов, тогда как двоюродник их, зять Осмомысла, Игорь Святославич, обосновался после внезапной кончины старшего своего брата, Олега, в Новгороде-Северском.

Также умер в Луцке давно болевший Ярослав Изяславич. Четверо его сынов: Всеволод, Ингварь, Мстислав Немой и Изяслав – поделили меж собой не особо великую Восточную Волынь. Все почившие князья были или ровесниками Осмомысла, как Роман Смоленский, или младше его летами. Грустно становилось на душе всякий раз, когда получал он известие о чьей-либо смерти. Плакала по отцу молодая Анастасия Ярославна, ходила в чёрных одеждах, носила траур. Сокрушались о Ростиславичах их братья, бояре, жёны и дети. Вздыхали по брату Игорь и его жена Евфросинья, дочь Ярослава. Она по-прежнему слала отцу подробные длинные письма. В семье у Фроси всё шло ладом: следом за первенцем Владимиром появились на белый свет Олег, Святослав, Роман. Укреплялся корень Ярославов на далёкой от Галича Северской Земле, на лихом, беспокойном степном пограничье, где чаще свистели стрелы, чем слышен был скрип рала.

Ярослав подолгу проводил время в книжарне вместе с Тимофеем, ставшим теперь, после кончины Избигнева, самым близким и доверенным князю человеком, читали они приходящие из разных мест послания, обдумывали, обмысливали, как им теперь поступить, что ответить.

В Киеве после более чем десятка лет усобиц, кажется, устанавливался порядок. Спешили во все города Южной Руси скорые гонцы, скликали люд в ополчение. Готовили Рюрик и Святослав, направляемые столичными боярами, большой поход в степи, на половцев Кобяка.

Смуты терзали Польшу. Мешко не сумел надолго удержаться в Кракове. Жестокостью своей и жадностью вызвал он отвращение у многих можновладцев, и те, учинив встань, выкликнули на княжение его младшего сводного брата Казимира. Унёс Мешко ноги в Познань, зализывая, как волк, раны, и теперь точил на младшего брата меч. У угров и у чехов вроде пока было спокойней, чешскую корону воздел на чело, и на этот раз, кажется, прочно, сын покойного короля Владислава, Берджих. С ним, как и с Белой Угорским, Осмомысл пребывал в дружбе, в польские же которы он покуда не мешался, не помогая ни той, ни другой стороне.

К делам державным мало-помалу начал князь подпускать юного Олега. Тринадцатилетний паробок нередко присутствовал на заседаниях думы, слушал речи бояр, супился, с трудом постигая смысл речей и решений. Часто сиживал он и в книжарне с отцом и Тимофеем. Князь и инок давали паробку прочесть ту