Ярослав и Анастасия - Олег Игоревич Яковлев

Олег разбирался в сих делах с трудом, порою никак не мог он сообразить, почему так, а не по-иному решает дело отец. Видно было, что предстояло юнцу ещё учиться и учиться.

Дочь, Манефа-Вышеслава, уже занималась с женщинами из окружения молодой княгини, училась грамоте и шитью. Маленькая девочка, в отличие от вечно сумрачного Олега, оказалась живым и бойким ребёнком. Порою Ярослав думал с неким сожалением: «Жаль, что не сын. Верно, быстрее схватит и мысль глубокую, и дела важные творить стала бы. А тако… замуж пойдёт за кого из соседних государей – и станет чужой и далёкой, как Фрося».

Минуло очередное жаркое лето, осень позолотила листья в Дибровом лесу, раскинувшемся между Луквой и Ломницей. В такое время, ещё тёплое, князь любил выезжать в лес. Он спускался с коня и часами медленно ходил узкими тропами, вдыхая в грудь аромат прелых трав и листьев. Ветерок обдувал лицо, на душе становилось немного грустно. Осенняя пора – одетые в жёлтое дубы, буки, грабы навевали воспоминания о прожитых летах, князь видел перед собой лица людей, давно ушедших из его жизни, и порой охватывала его щемящая сердце тоска. Вот вырастают дети, рождаются внуки, а он за заботами великими и малыми не замечает словно всего этого, жизнь будто бы проносится мимо, стороной, не оставляя ничего, одни шрамы, полученные в юности, которые нет-нет да и начинают ныть, особенно в дождь и слякоть.

Собирались в Галицком Детинце полки, людинам посадским и смердам, записавшимся в ополчение, выдавались копья, червленые щиты, добрые доспехи, шеломы, топоры. Шумно становилось на княжьем дворе, каждый день тянулись к нему вереницы удатных молодцев, жаждущих проявить себя в схватке с врагом. Не за гривны шли воевать, а как встарь – за честь и славу отнюю и дедову, за землю Русскую, за родную Галичину.

Ополченцев вывели на соборную площадь, воевода Тудорович и тысяцкий Филипп Молибогич долго придирчиво осматривали ратников, иным делали замечания, иных хвалили. После торжественного молебна полк выступил по дороге на Киев. Ехавший в челе на статном белом коне Тудорович вёз с собой в перемётной суме послание Ярослава Рюрику, в котором владетель Галича подтверждал прежние договорённости.

Ушла пешая рать, и снова чередой привычной потянулись для Ярослава дни. Читал в книжарне грамоты вечно хмурый Олег, бегала по терему бойкая Манефа-Вышеслава, красовалась в дорогих нарядах Анастасия Ярославна, собирались в горнице бояре. Жизнь текла размеренно, без взлётов, падений, яростного буйства страстей. И такая она Ярослава более всего и устраивала.

Глава 90

Старый Мина вздыхал, кряхтел, с трудом поднимаясь с кресла. Давно мучили его боли в спине, а ныне и вовсе расхворался, ходил, только опираясь на палку или на плечо челядина. Брат, Семьюнко, сидел рядом, раздумчиво кусал уста, мыслил о чём-то своём, молчал.

Намедни приехал в Галич из Царьграда один из Мининых сыновей. Явился внезапно к отцу, весь растревоженный, сказывал о творящихся в Ромее худых делишках. Выслушав его, приказал Мина кликнуть брата.

Говорил, слово в слово передавал сыновний рассказ:

– Помер в Царьграде базилевс Мануил. Шестьдесят два года было ему. Возвели на престол царский вельможи ромейские сына егового – а сыну тому всего лишь одиннадцать лет. Правит за его мать, царица Мария, с полюбовником своим, Алексеем. Дщерь же Мануилова с супругом сокрылась во святой Софии. Многие в Царьграде её сторону держат. Иными словами, смута в греках. Торговлю всю фряги к рукам прибрали – венецейцы, пизанцы. Житья от их нам не стало. И куда ни плюнь, всюду – одни латины в городе. Стражу царскую, и то токмо иноземцы несут. Минула, угасла слава ромейская. И товара доброго купцы не везут, и охраны надёжной во граде несть – грабежи, разбой в гаванях да на дорогах.

– Князю о том повестую, – обещал Семьюнко.

Думы братьев, впрочем, были совсем об ином. Понимали оба, что царьградскую торговлю, приносящую всё меньшие барыши, надо было сворачивать. Другие, новые пути предстояло осваивать русским купеческим людям.

Помолчав довольно долго, прикинув про себя, верно ли соображает, Семьюнко промолвил:

– Ты, брате, пошли-ка лучше людей в Гданьск, на море Варяжское[237]. Тамо янтарь драгоценный, ворвань[238] такожде. Сим товаром разживёмся покуда. Да и в Прагу, в Регенсбург[239] немецкий за сукнами посылай. Вон в уграх, в ляхах – все, даже знатные люди, в лунском да ипрском сукне хаживают. Не зазорно. А с ромеями – прав ты. Лихая там ныне година. Обождать надобно, остережёмся суда наряжать по весне. На одном Мануиле, видно, и держалось у них всё.

Семьюнко вспоминал, как бывал он в Царьграде, как ходил по залитым солнцем улицам. Какие там богатые ергастерии, храмы и дворцы во мраморе, статуи старинные, какие форумы просторные, вымощенные камнем! А стены крепостные каковы – в пять локтей толщиной. Виноцветное море, сады, виноградники, кипарисы! Чего только нет! И вот всё это – в упадке, в разореньи!

Вздыхал боярин, тряс кудлатой рыжей головой, понимал, что меняются времена, прошлое уходит, а что будет впереди – бог весть.

…Князю он рассказал о последних ромейских делах. Ярослав, выслушав его, горестно кивнул.

– Ну вот. И базилевс Мануил в Бозе почил. Умирают властители, великие и малые. Ровесники наши с тобою, Семьюнко. Что ж. Быстр бег времени, – только и промолвил он.

За окнами снова царствовала зима, снова вьюга кружила вихри. Во дворе дети играли в снежки, лепили снеговика, скатывая в твёрдые шары комья.

Осмомысл был прав. Бежало, неслось время, как кобылица резвая в чистом поле. Впереди, за окоёмом ждала их загадочная неизвестность.

Глава 91

Умерла Ольга. Скончалась внезапно: шла по горнице, пушила, как обычно, слуг, внезапно схватилась за сердце, покачнулась, упала ниц. Когда подбежали к ней холопки, лежала уже бездыханная на полу.

О смерти её сообщил в послании младший брат, Всеволод, ныне князь Владимиро-Суздальский. Случилось се горестное событие июня четвёртого дня. Незадолго перед кончиной приняла бывшая галицкая княгиня постриг под именем Евфросинии, тело её положено было во Владимире-на-Клязьме, в церкви Пресвятой Богородицы златоверхой.

Ярослав, хоть и не было у него любви к Ольге, хоть и считал он её повинной во многих бедах своих, но скорбел. Как бы там ни было, а многие страницы жизни его были связаны с этой женщиной – вздорной, но умной, крикливой, нравной,