Ласточка - Алексей Тимофеевич Черкасов

– Перчатки подле избушки, в траве, – там, где высохший кедр. А нож здесь валялся, под нарами.

– Так оно и есть!.. – Семен Данилыч вздохнул. – Так оно и есть! Здесь был Имурташка. Говоришь, перчатки лежали в траве? И не сгнили под дождем и под снегом? Стало быть, пролежали они не более года. Издрябли бы, если бы пролежали больше. А Ухоздвигова вытряхнули с прииска четыре года тому назад. Вот теперь ты и подумай, когда и зачем был здесь Имурташка. В девятнадцатом году Гаврила ушел с колчаковцами. Партизаны подходили к прииску. Осенью и сам хозяин вместе с Имурташкой бежал. Где они спрятали золото? Про то знают они да тайга-матушка. А вот эти следы говорят: Имурташка был здесь! Зачем? – Семен Данилыч хитровато посмеивался.

– Что-то мне не верится, батя.

– А ты верь! – сразу вспылил Семен Данилыч и сердито повел головою. – Я лучше тебя знаю самого. Это у него были эдакие широченные лапы. Он никогда на кнопку не застегивал перчатки. А кнопки не подработаны, они не изоржавели, видно. Да и перчатки не простые, а шагреневые. Ухоздвиговы – сам он да Гаврила – носили такие перчатки. Это знают все старые приискатели. А нож… Чей же эдакий кривой, татарский, с резной костяной рукояткою? Ясно же – Имурташкин!

Семен Данилыч задумался. Выбил трубку, не торопясь поковырял в ней, заложил табаку и снова закурил.

– Вот тебе и загадка: а не тут ли где в этой самой Сафьяновой рассохе запрятали они золото?

Аниска, открыв маленький рот, внимательно прислушивалась к словам дедушки. Ольга смотрела то на отца, то на кривой нож с ржавым лезвием.

– Твоя загадка, батя, страшноватая, – призналась она после долгого раздумья.

– То-то и оно. «Страшноватая!» Вот если бы не твой растяпа, Никита, этой страшной загадки на прииске не было бы. Выпустил Имурташку – выпустил ухоздвиговское золото.

– Никиту не тронь, батя.

– Буду трогать!

– Не тронь, опять поругаемся!

– Нам не привыкать, – вызывающе ответил Семен Данилыч, ерзая на нарах. – Уж больно обходительный твой Никита. Весь в Настасью Ивановну. Ему бы бабой быть да кур доить!..

– Замолчи, отец. С Никитой я буду жить, хочешь ты этого или нет, – сердито ответила Ольга, и в ее карих прищуренных глазах сверкнули, как лезвия ножей, злые огоньки.

Семен Данилыч бросил перчатки и нож в угол, насупился. И больше не заикался ни о шагреневых перчатках золотопромышленника Ухоздвигова, ни о кривом ноже бестии Имурташки. Будто бы и не держал их в руках.

Ужинали молча. Обидчивый Семен Данилыч выпил кружку крепкого приискательского чая, закусил вяленым маральим мясом и лег спать. Он даже не поинтересовался, какова золотоносная жила в старом русле Налимьего ключа, не расспрашивал о житье-бытье дочери, о ее работе. А всему виною – Никита Корнеев, горный техник прииска Благодатного.

Три дня жил хлопотливый Семен Данилыч в Сафьяновой рассохе. Осмотрел работу дочери, отремонтировал грохот, лотки, помог подвести воду к двум шурфам и накануне отъезда весь день бродил по рассохе, присматриваясь, нет ли где следов человека. Следов не было. Все тот же девственный вековелый лес, все тот же обгорелый во время лесного пожара Сафьяновый хребет.

Сафьяновая рассоха лежала между двумя хребтами, отрогами Белогорья. С одной стороны – Сафьяновый хребет, с другой – Налимий перевал. И странным казалось такое: во время лесного пожара Сафьяновый хребет обгорел, на сотню квадратных километров не осталось ни одного хвойного дерева, а Налимий хребет и Сафьяновая рассоха – в вековых лесных зарослях. Лесной пожар заглох на склоне Сафьянового хребта, в пятнадцати верстах от избушки золотоискательницы. Ольга чаще всего смотрела в сторону Налимьего перевала. Там, за этим перевалом, горы Верхнего Сисима. Оттуда должен прийти Никита…

В полдень Семен Данилыч собрался в обратный путь. Вислоухий, пузатый Карчик стоя спал, раздувая ноздри и отвалив нижнюю губу.

Ольга подошла, ждала, что скажет отец. А он не торопился. Пристроил к седлу дорожные сумы, в которых он завез Ольге продукты еще на два месяца, а потом уже расправил рыженькие усы, снял шапку, чихнул и сказал:

– Знать, правду подумал! – Помолчал, почесывая всклокоченные волосы, спросил: – Не переменила мнение? Будешь одна?

– А с кем же?

– Не оробеешь?

– Не оробею. Весну прожила, половину лета, до осени как-нибудь дотяну.

– Смотри, тебе оно виднее, – хмуро ответил Семен Данилыч. – Золото возгорелось у тебя в сердце, вот ты и возгордилась. А что я? Не в помеху был бы тебе. Твоего золота мне не надо, а своего не отдам. На спирт менять не буду, так и быть. Жили бы не плохо. А одному приискателю в тайге страшновато. Ты ведь еще не хлебала из приискательской кружки горе?

– И хлебать не хочу.

– Ну что же, оставайся, бог с тобой. Про жилу-то я секрет сохраню. Прыткая ты удалась и легкая на руку, в меня. – Семен Данилыч вздохнул. – Сырой день. Беда. Как думаешь, разведрится погода аль не разведрится?

Ольга взглянула на обрюзгшее лохматое небо:

– Не должно.

– Плохо угадываешь, – сказал отец. – Ты ить, слава богу, тридцать лет живешь, а погоду узнавать не научилась. Видишь, как солнце ретиво бьет лучом сквозь тучи? Так. Жуки сухие вон на том пне, смотри, как копошатся. Быть погоде. Ежели жук сухой устраивается на верхушке пня – месяц будет стоять погода, – убежденно проговорил Семен Данилыч.

У Ольги возникло желание примириться с отцом, попросить его остаться. Уж больно скучно одной, а расстаться с золотоносной жилой нет силы – затягивает.

– Ты бы остался, батя…

– Вот те и на! Утресь гнала, а теперь – останься. Али на тебя туман давил тогда?

Ольга опустила голову, вздохнула.

– То-то и оно. Слова-то нужно размерять умом, а не сердцем. Ну да ладно. Ить я и не думал оставаться, попроведать приехал да помочь. Так-то. А ты и одна справишься. Ты ить Федорова. А мы народ крепкий. Поработаешь до осени, а на зиму махни опять к дяде. Там веселее жизнь.

– А ну его к лешему! – бросила Ольга, сдвигая черные брови.

– Вот те и на! Как так?

– Так.

– Почему?

– Потому. Не по духу мне этот лихач. Сбежал с прииска – и горюшка ему нет. На легкую жизнь потянуло.

Семен Данилыч покряхтел, еще раз попытался урезонить дочь:

– У всякого своя планета, Оля. Нельзя осуждать. Все люди разные. А ежели бы сшил нас бог всех на одну колодку, мы бы голодом сидели. Оно, золото-то, хучь и красивое, а не сытное, ежели хлеба к нему не доставить. Так-то. Оно конешно, Трифон Аркадьевич веселый человек. Командиром бы ему быть. Знать, у него такая кровь в жилах, что он пляшет, а мы роемся.