На червленом поле - Мария Воробьи

Конечно, время не всегда ускоряется согласно счастью или несчастью одного человека. В конце концов, счастье одного часто есть несчастье другого. Тогда в игру вступает какой-то другой параметр, поправка. Я не знаю. Отец учил меня, но учил мало, и я не знаю математики, но точно понимаю, что в таком случае идет борьба: судьба на судьбу. Воля на волю. Чья воля окажется сильнее, чей рок окажется страшнее, так время и потечет.

У женщин особые отношения со временем. Для мужчин оно течет иначе. Они менее чувствительны к нему, и оно оказывает на них меньше влияния, но при этом и они сами меньше могут влиять на время. Раскрутить время вспять могут только женщины. Поэтому, наверно, вопрос времени изучен недостаточно. Я состояла в переписке с ведущими умами своего времени, и все же они не знали и не могли ответить на этот вопрос, и они не понимали, о чем я говорю. Тогда я нашла женщину-гуманиста, Изотту Ногаролу, но хоть она и слала мне из монастыря умные письма, пахнущие ладаном и застарелым девичеством, и действительно украсила мои дни своими гуманистическими работами, она не интересовалась временем и как будто не любила его.

В итоге я осталась со временем один на один.

Занятия мои им прерываются заботой о государстве, а также о моем сыне и моих племянниках, поэтому не могут послужить даже цели накопления знаний. И все же я чувствую, что я права. Быть может, однажды трудолюбивый монах обнаружит мои безымянные записки и внесет их в каталог, и так они послужат… нет, не доказательством, равным пяти доказательствам бытия Бога, но слабым, полустертым, женским – да, женским! – свидетельством о времени.

Ибо время во Флоренции течет не так, как течет в Равенне, и время в Венеции движется куда быстрее времени Рима. Говорят, что там маленькие лодки движутся по городу сами, с помощью звука, и поэт наставляет себе железную трубку, похожую на крошечную бомбарду, прямо в лоб, а после падает мертвым; что там тысячи людей с узкими глазами ходят по городу и дивятся ему. Но я не знаю, я там не была и не вполне верю рассказам. А если это и правда, то к чему Венеции так ускоряться? Не впору ли было ей замедлиться? Быть может, там слишком много прях или слишком много спешащих людей?

Я знаю, что наш город живет быстрее других, и эту разницу я объясняю лишь одним тем фактом, что у нас больше прях, и тем, что мы окрашиваем квасцами нашу нить – и так она бежит быстрее по колесу. Также, мне кажется, имеет значение то, что в нашем городе много дорог, а дороги и путники (особенно те, что путешествуют на повозках или в каретах – в чем-то, что имеет колесо) тоже ускоряют время окружающего мира. Хотя для самих путешественников время скорее замедляется.

Вроде бы при таком разнотекущем времени должно казаться, что одни будут жить для других по сотни лет, а другие для третьих – умирать в двадцать немощными стариками. Но этого не происходит. Линии человеческих времен сопоставимы: и в Равенне, и в Риме, и во Флоренции, и в Милане, и в дальних землях – тоже.

В общем, тема эта еще ждет своего исследователя, но, быть может, мои неаккуратные записки помогут ему в этом труде.

Часть 1. Кардинал Валенсии и графиня Пезаро и Градары

Глава 7, в которой говорится о благочестивой деве Лукреции

Быстро летели дни, быстро росли Лукреция и Джоффре.

Налились, осыпались ближе к осени оливковые деревья, прибыли сваты – будущие родственники.

Пышно въехали они в Рим, торжественно вошли во дворец де Борха. Первым шел Людовико Сфорца по прозвищу Моро, что означало и мавра, и шелковицу.

С высокой галереи смотрела вниз Лукреция на огромное тело свата, главы рода Сфорца, на его суровые глаза, на герб с головой мавра и шелковицей, на синий его наряд, на золотые орденские цепи, на звенящие шпоры. Смотрела минуту, потом рванулась в сторону, прочь.

Все заметили это, но не подали вида, а Александр одним взглядом послал Сезара найти ее. Сын ловко растворился в толпе, проскользнул мимо кавалеров и дам, прошел стремительным шагом по коридорам и анфиладам, вышел в сад, прошел в глухой его угол – и там она сидела, обхватив руками старый лавр.

Шептала ему: спрячь, спрячь меня, укрой.

Сезар подошел к ней, и она повернулась к нему вполоборота, так, чтобы видеть его, но напрямую не смотреть.

Он сказал:

– Милая, нельзя так, негостеприимно. Это большой гость, а ты дама нашего рода, надо гостей приветствовать. Тем более что матери нет.

– Я не могу, Сезар, – ответила она, и по ее щекам потекли слезы. – Я боюсь его. И всего его рода тоже боюсь. Когда вы говорили о них, я не думала, что так будет. Но он страшный человек, и воля его страшна. Воля его рода черная и злая. Я думала, что привыкла, потому что твоя воля, воля отца, воля Хуана тоже страшны и темны. Но ваша тьма имеет цвет: она окрашена алым, это цвет кардинальской мантии, это цвет крови и цвет праздника. Но воля Сфорца – это темнота, в которой гаснут звуки, свет и чувство. Не отдавайте меня в такую семью!

Сезар положил ей руку на плечо, сказал:

– Отец уже решил. Все сговорено.

– И ты, брат! – с плачем воскликнула она.

На сердце у него было тяжело, но он надеялся, что она этого не увидит. Рука его, словно паучья, пробежала по ее руке, ладонь столкнулась с ладонью – он тянул ее прочь от лавра, тянул к себе, на себя, приговаривал:

– Ничего, ничего. Надо, надо. Да может, это не так страшно будет, милая, милая моя.

Лукреция выпустила лавр, пошла за ним, держась за его руку. Потом выпустила, вытерла рукавами слезы и вышла к гостям ровная, спокойная, золотоволосая, прекрасная. Поклонилась изысканно, сказала любезность, потом вечером, за ужином, была в меру учтива, в меру оживлена – всё как учили.

Людовико смотрел на нее тяжелым, одобрительным, но почти оскорбительным взглядом, толстыми пальцами брал перезрелые оливки, долго катал во рту, прежде чем раскусить.

– Как здоровье юного герцога? – спросил Сезар, которому эти взгляды были неприятны.

Людовико помедлил с ответом, но потом сказал:

– Он так же слаб, бедняга. Грудь его выгнута назад, он почти горбат. Иссушающий кашель мучает его и