На червленом поле - Мария Воробьи

– Мы будем молиться за его выздоровление.

– Да, – рассеянно сказал Людовико, – это поможет. Надо молиться. Мы думаем, это потому, что ему было всего семь лет, когда его отец был заколот в церкви тремя заговорщиками. Слишком тяжела оказалась ноша герцогства для него. Как тут позвоночнику не согнуться?

– Какое счастье, что вы были рядом с ним, чтобы защитить границы государства и самого́ юного герцога, – обходительно ответил ему Сезар, почти не допуская в свой голос насмешки.

Но Людовико, кажется, что-то почуял, скосил глаза за Сезара, а после и вовсе замолчал.

Через день после праздника ездили в лес, тешились веселой охотой, спускали с расшитых золотом перчаток знаменитую породу соколов с белыми маховыми перьями. Затравили псами олениху с олененком. Сезар злился, что попортили чудесную пятнистую шкурку, – хотел сестре подарить. Постреляли бурых по осеннему времени зайцев, но что зайцы – в зайцах никакой славы. Пытались отыскать кабана, и ловчие даже находили следы кабанихи с поросятами, но знаки были старые, и зверей не отыскали.

Вечерами устраивали пиры, приглашали музыкантов, шпагоглотателей, участников балаганов.

Хотели впечатлить высоких гостей. Не ради Лукреции, конечно, – там уже сговорено было. Ради других, смутных, политических целей.

Но в складках лица Людовико Моро ничего нельзя было прочесть. Лицо у него было такое же складчатое, сонное, слегка утомленное, как и всегда. Почему-то он больше походил на папу Александра, чем его сыновья, – должно быть, так сказывались ночные бдения над политическим картами, которые сродни молитвенным.

Де Борха так ничего и не выторговали.

Глава 8, в которой говорится о свадьбе Лукреции и Джованни Сфорца

Наступил день свадьбы.

Золотой день, золотой!

У ворот Рима исстари встречают гостей.

О Рим, Рим!

Стоящий на одной реке и семи холмах. Вот холм Тарпеи – говорят, с него бросилась весталка[11], предавшая народ, но мало ли что говорят.

Кого ты только не видел! Цезарь входил в твои ворота и Октавиан со сжатыми зубами, ведущий в поводу детей прекрасной Клеопатры. Аларих, вождь вестготов, что принял в конце концов христианскую веру. Бренн, вождь галлов, что свое право носил на острие меча.

По-разному, по-разному открывались ворота Рима. Иногда открывались для праздника, иногда открывались победителю, иногда выламывались силой.

Но в день, когда Джованни Сфорца женихом прибыл за своей невестой, они открылись ради свадьбы.

Братья Лукреции встречали его у ворот.

Хуан и юный Джоффре одеты по турецкой моде (ведь не зря почетным пленником у папы жил брат османского султана): в белые туники, расшитые золотом. На их шеях сверкали ожерелья. У Хуана – из рубинов, у Джоффре – из жемчугов.

За ними следовал Сезар в темных, фиолетовых одеждах прелата. Потом будут говорить, что он завидовал старшему брату: уже тогда. Потом будут говорить, что он убил Хуана из зависти – из зависти к белой тунике, расшитой золотом.

Золотая кавалькада проехала мимо лоджий дворца, на одной из которых стояла юная Лукреция, целиком одетая в золото.

Джованни поднял на нее взгляд: она была гибкой и стройной, в этом своем золоте. И белой, очень белой – казалось, что она сейчас упадет. По обе стороны от нее стояли две молодые мавританки, все в серебре, держали тяжелый шлейф. Лукреция медленно подняла ладонь, приветствуя братьев и жениха: так ее научили. Но этот жест был жестом взрослой матроны, а не юной девушки.

Впрочем, издалека она не казалась девушкой, матроной и вовсе живой. Казалось: это власть, которая почему-то сгустилась и движется, как человек. Казалось: это богатство. Казалось: это единственный шанс, чтобы в вечности осталось имя, хотя бы одно имя, если больше ничему не суждено.

Святой отец встретил жениха дочери у ворот дворца. Джованни преклонил колено и поцеловал перстень папы Александра. Жители Рима, видя эту картину, изумлялись и радовались: казалось, что они наблюдают какое-то мирское таинство.

Внутри дворца к отцу подвели Лукрецию, поддерживаемую знатными дамами – и папской любовницей Джулией. Она тоже облобызала перстень. Вокруг отца столпились кардиналы и епископы.

Лукреция и Джованни стали на колени на позолоченные подушки у ног святого Петра, подтвердили свое согласие перед нотариусом.

Гостей было необычайно много. Среди них ничем не выделялся молодой, статный Альфонсо д’Эсте, сын и наследник герцога Феррарского. Он сам недавно женился и поглядывал на молодоженов снисходительно. Беленькая Лукреция ему приглянулась, но он не думал, что встретит ее еще раз. Через десять лет он вспомнит свою мысль и подивится ей.

Епископ Конкордии надел кольца молодым, а ватиканский капитан поднял свою шпагу над их головами, знаменуя заключение брака.

Брак был заключен. Начался праздник.

Поистине, это была огромная свадьба, богатая и пышная. Сам святой отец обвенчал новобрачных, и пели на клиросе мальчики, и казалось, что неразделимым будет то, что соединил Бог.

Начали пир, усадили жениха, невесту – нет, уже мужа и жену.

Вдумчиво смотрел на них Сезар: на жениха с тонкими, модно подкрученными усами, нервными губами и пальцами. Он был в два раза старше невесты, уже вдовец, уже отец внебрачной дочери. На его фоне Лукреция смотрелась еще моложе – наряженной, игрушечной. Сезар поежился, начал уговаривать сам себя: старый муж мудрее молодого.

Давали представление. Вышли ряженые, вышли и запели:

Два близнеца родились у отца-купца

В Сицилии. Один из них похищен был,

А брата, что остался, нарекли тогда

Менехмом, имя дав ему пропавшего.

Едва он вырос – странствовать отправился,

Найти надеясь брата. В Эпидамне он

Его нашел; но прежде чем им встретиться,

Хлебнул он горя, ведь пришельца все сочли

Менехмом – тесть, жена, подружка братнина.

А как все было – сами вы увидите.[12]

Близнецами в свечном полумраке сидели Хуан и Сезар, только один был мирянин, а другой – кардинал. Но комедия Плавта никому не показалась предзнаменованием.

На ночь муж смиренно поцеловал жену в лоб, и разошлись по разным спальням. Слишком она была молода. Вроде и поженились, а вроде и не до конца. Сезар вдруг почувствовал, что от этого ему дышится легче.

Торжества продолжались еще несколько дней и потом закончились. Джованни остался в Риме, как офицер папской армии, но довольно скоро оставил службу и через четыре месяца вместе с молодой женой отправился к себе домой, в города Пезаро и Градару.

Должно быть, все сочли, что за эти месяцы она уже достаточно выросла.

Глава 9, в которой говорится о сомнениях французского короля

Карл Восьмой, король Французский, унаследовал от отца три вещи: претензии на королевство