На червленом поле - Мария Воробьи

Участь обитаемых домов и живших там дам, что не превратились в лавр, была страшнее. Но король Карл, сонный и собачий, заставил себя на это разозлиться и поступил так, как должен поступать командир войска, без боя взявшего город: пятерых своих солдат, особенно отличившихся при грабежах, велел повесить.

Проходите, располагайтесь, дорогие гости! Устали, должно быть, с дороги.

Папа укрылся в замке Святого Ангела. Засновали туда и сюда посыльные. Но требования короля Карла возросли – теперь, когда он был в Риме и был близок к своей цели. Теперь он требовал не только прохода, но больших прав для французских кардиналов – и чтобы папа передал ему принца Джема, брата турецкого султана, уже много лет жившего в роскоши заложником в Риме.

Переговоры шли очень долго, но в конце концов все было согласовано – почти так, как этого хотелось королю. Дальше речь шла о двух присягах: король должен был присягнуть папе, как сын Церкви – святому отцу, и назвать папу Александра «Настоящим наместником Христа и преемником святого Петра». После этого король Франции не смог бы больше поддержать никакую партию, которая пыталась бы низложить Александра или объявить его избрание незаконным. А папа, в свою очередь, должен был даровать королю неаполитанскую инвеституру, то есть признать его законным владетелем Неаполя.

В назначенный день папа – в полном облачении – ждал прибытия короля.

Король опаздывал.

Папа посылал за ним – ему отвечали, что король одевается.

Время шло. Тяжелая папская тиара заставляла болеть голову, и Александр снял ее. В натопленном помещении, заполненном кардиналами и курией, было душно, и он снял жаркую мантию. Прошел слух, что король должен явиться, сейчас, вот сейчас – и папа снова надел мантию и тиару.

Но он не явился.

Папа послал за ним второго гонца.

Король завтракал. Он не торопился явиться к ждущему его понтифику.

Время шло. Уже немолодой папа терпеливо переносил многочасовое ожидание, хотя физически он очень устал: он хорошо понимал, зачем король это делает.

Наконец Карл со своей свитой, превосходящей по пышности одежд и по численности кардиналов и курию, явился на аудиенцию к папе. С внешней покорностью целовал ему туфлю и перстень, а сам, низкорослый, смотрел сверху вниз. Папа обнял его и отечески улыбался ему.

Скрепил договор: передавал на время брата султана, обязывал своих подданных обеспечивать войско короля провизией за умеренную плату, гарантировал проход по своим землям, даровал чуть больше свободы кардиналам, которых назвал король.

Это было поражение. Это было унижение. Но и Александр, и Сезар выглядели ровными и спокойными.

Пришло время первой присяги – присяги короля. Все могло сорваться, и, кажется, де Борха этого ждали, но, несмотря на их ожидания, король ее принес и произнес вслух столь желанные слова:

– Святой отец, я принес свое повиновение и благоговение Вашему Святейшеству, как делали это мои предшественники, короли Франции.

Советник Жан де Гане разъяснил слова короля:

– Он признает вас, Преподобный отец, верховным понтификом христиан, истинным наместником Христа, преемником апостолов Петра и Павла. Он выражает вам свое сыновнее почтение, как это всегда делали его предшественники, короли Франции, по отношению к верховным понтификам. Самого себя и все то, что ему принадлежит, он вверяет Вашему Святейшеству и Святому престолу.[17]

С этим было покончено, и король и понтифик сели рядом. Оставалась еще церемония помазания Карла на престол Неаполитанского королевства. Но пока они могли поговорить не так формально, и король Карл сказал:

– Ах да! Окажите мне любезность, святой отец! Мне кажется, что епископ Сен-Мало, Гийом Бриссоне, давно заслуживает кардинальской мантии!

– Несомненно, заслуживает, – ответил папа римский, которому ничего больше не оставалось. – Мы возведем его в этот сан.

– Почему бы не сделать это прямо сейчас? Ведь все кардиналы, что проживают в Риме, присутствуют здесь. Их хватит для того, чтобы провести консисторию[18] и возвести французского епископа в кардинальский сан, – отметил король.

Папа Александр замолчал. Его лицо было особенно бледным, и на лбу выступила испарина. Он медлил с ответом. Глаза его закатились, и вдруг он обмяк. Стоящие рядом с ним кардиналы подхватили его.

Теперь король ждал, пока упавшего в обморок укладывали на скамью, приводили в чувство. Когда возле него остался только Сезар, папа приоткрыл один глаз и аккуратно подмигнул сыну. Он ждал, что раздосадованный король уйдет или перенесет возведение в сан на другой день, но король только сказал:

– Я подожду.

Он отошел к другому окну. Ему подали кресло, и он сел возле окна, скучающе стал глядеть на улицу, показывая, что умеет ждать ничуть не хуже понтифика. Было понятно, что он не уйдет, и через некоторое время папа «пришел в себя». Посылали за водой, за разбавленным вином, обмахивали его, тучного пожилого мужчину, пока король глядел в окно и на свои ногти.

В конце концов папа полностью оправился и послал за облачением.

Срочно была организована ординарная консистория, и папа Александр зачитал записанную заранее французами речь о добродетелях Гийома Бриссоне, и он был наречен и облачен.

Король следил за этим сквозь тяжелые веки, такие же тяжелые, как у самого папы. Он был доволен.

– А вы, – сказал король Карл, указывая на Сезара, – окажите мне честь: отправьтесь со мной в Неаполь как эмиссар Святого престола[19]. Будете моим любезным гостем.

Отец обменялся взглядами с Сезаром, и каждый из них понял слово, которое не произнес, но имел в виду король.

Заложник.

– Хорошо, – сказал бледный папа римский, но в глазах его мелькнуло что-то темное, что-то очень тонкое и лукавое. – Тогда я наделю кардинала Валенсийского полномочиями легата Святого престола[20]. Когда король Неаполя будет низвергнут, кардинал помажет вас на царство – так же, как это бы сделал я сам.

Глава 14, в которой говорится о золотом браслете Марии

Хуана задержали ветра. Вдруг поднявшиеся, могучие, еле протиснувшиеся через Гибралтар, по-океански буйные, они всласть наигрались с кораблем. Хуан чувствовал себя Одиссеем, когда вместо того, чтобы прибыть в положенный срок, прибыл, опоздав на месяц. Сухопутная почта его опередила: и хоть влияние его еще требовалось при испанском дворе, в другом он опоздал. Сын его был рожден, и не только рожден, но и наречен, и не только наречен, но и крещен.

Хуана это не особенно расстроило. Он только спросил у жены:

– Как назвала?

Мария Энрикес сказала, помедлив:

– Хуаном.

Хуан-старший засмеялся счастливо, потрепал жену за щеку,