На червленом поле - Мария Воробьи

Со злости сказала: будет Изабелла.

Ну, Изабелла так Изабелла. Так и окрестили.

Золотой браслет на руке Мадонны так и сверкал, так и жег глаза молодой матери, когда она в первый раз после родов вошла в храм, когда она причащалась и слушала проповедь.

Мария Энрикес думала, что за недели своего ожидания совсем одичает, но оказалось, что возвращаться легко и привычно. Так же по привычке она поговорила с кастеляном и глубоко вникла в дела герцогства – она вела их вместо мужа всегда, когда он отсутствовал, а отсутствовал он часто. Жизнь потекла своим чередом, и казалось даже, что та черная тьма, проворачивающаяся в животе от предательства Хуана, стала поменьше.

Время шло, и однажды, выходя с мессы – малышке Изабелле было уже полгода, – Мария Энрикес поежилась от холодных порывов зимнего ветра.

«У меня же был такой же браслет, с тремя резными листьями и ягодой ежевики, – неожиданно подумала она, вернувшись с улицы, зябко кутаясь в пелерину. – Мне подарила его бабушка, свекровь королевы, в день, когда состоялась наша помолвка с Педро Луиджи. Вот ровно такой же. Может, она заказала два? Наверняка: ведь бабушка была богобоязненной женщиной. И все-таки странно: если бы она жертвовала браслет, то, наверно, Мадонне города Толедо, а не нашей, Гандийской, ведь она оттуда была родом. Бабушка не любила делать добрых дел, плоды которых потом никогда не видела. Да, странно: бабушка не преподнесла бы такой простой браслет в главный храм крупного города… Мне – одной из восьми ее внучек – такое бы годилось, но Мадонна единственная…»

Движимая такими мыслями, она отправилась в свой кабинет и там открыла резную деревянную шкатулку с изображением Венеры – подарок свекра к свадьбе, – чтобы пересчитать все свои украшения.

Браслета не было.

Мария Энрикес осмотрела еще раз, но его точно не было. Она даже хотела позвать слуг – пусть соберут, пусть устроят допрос, пусть секут плетьми посреди герцогского двора! Но тут мысль – страшная мысль – закралась ей в голову, и она, потрясенная, застыла. Но чем она дольше думала об этом, тем яснее понимала, что не ошиблась. Венера – томная, голая Венера, играющая с купидоном и зеркалом, – казалось, издевательски подмигивает ей. Мария Энрикес с такой силой захлопнула крышку шкатулки, что по изображению Венеры прошла трещина, и улыбка ее из издевательской словно стала горькой.

Тогда Мария Энрикес опустилась в кресло и так сидела почти до ночи.

Слуги заглядывали к ней, но, видя ее лицо, поскорее уходили из комнаты: любые зависимые люди хорошо читают лица тех, от кого они зависят. Наконец, удивленный тем хаосом, который сотворило с хозяйством и замком краткое отсутствие жены, в ее кабинет заглянул сам Хуан.

Он хотел сказать, что поварам не поступило распоряжение по поводу обеда, что к крыльцу подана коляска, но никто никуда не едет, что кормилица Изабеллы просит ее отпустить к больной матери на завтра и послезавтра, а для этого надо было найти замену, и вот женщины собрались, а их никто не отсмотрел.

Но он увидел лицо Марии Энрикес, увидел и надломленную шкатулку и замер, молча.

– Как ее зовут? – спросила вдруг Мария Энрикес, чувствуя свою власть над ним.

– Мария, – сказал зачарованный Хуан, – Мария Каэтана. Так звали ее вчера и, может быть, еще зовут сейчас, но это ненадолго. Сегодня она примет постриг под именем Катерины, в честь святой Катерины Сиенской.

И правда, он в последнее время никуда не уходил вечерами из дома, и правда, он начал снова пить, а Мария Энрикес всего этого не замечала. Но это все было неважно, неважно снаружи нее, потому что внутри нее все было заполнено яростью и ненавистью.

Она спросила:

– Где мой золотой браслет?

Хуан опустил глаза, а после сказал:

– Двое грудных сыновей у нее болели малой оспой[21] – ты знаешь, как опасна она для детей. Ей снился сон, что они исцелятся, если она пожертвует Мадонне Гандии золотой браслет с тремя резными листьями и аметистовой ягодой ежевики. Такого не было у нее и не было ни у кого в городе, а выковать бы такой не успели. Поэтому я взял браслет у тебя и подарил ей. Она отнесла его в храм, но это не помогло: к вечеру оба умерли. Тогда она сказала, что это ей за грехи, и ушла в монастырь, и вот сегодня примет постриг. Я виноват перед тобой, жена.

Мария Энрикес резко встала, и, не глядя на него, прошла к окну, и встала там, неподвижная, – только пальцы ее раздраженно стучали по подоконнику.

– Ты думаешь ее горем сейчас купить себе прощение? Не выйдет. Ты виноват передо мной больше, чем на один браслет. Ты виноват тем, что оставлял меня, твоими пьяными криками, твоими непотребными девками, твоим…

– Да, – сказал он, – да, виноват. Нет нужды перечислять. Чего ты хочешь?

– Чего я хочу? – взвилась было она, но резко опала. Она поняла, что власть ее над ним сейчас велика, но завтра этой власти уже не будет: она закончится. Тогда Мария Энрикес снова обернулась к окну.

Чего она хотела? Доброго мужа, спокойной и счастливой жизни. А еще больше она хотела, чтобы Педро Луиджи был этим мужем, а не Хуан. Но этого он не смог бы ей дать.

Тогда злая, черная, коварная мысль заползла ей в ухо, проникла в мозг и вырвалась словами:

– Ты исполнишь все?

– Клянусь тебе, клянусь именем отца, памятью матери и святым Евангелием!

– Я хочу мой браслет обратно.

Тишина пала между ними.

– Но это дар церкви, нельзя дарованное церкви забрать обратно.

– Да, нельзя, – сказала Мария Энрикес, обернулась к нему, и глаза ее светились злым торжеством, – поэтому ты ночью проникнешь в храм и украдешь его, ведь ты поклялся.

– У Богоматери нашего города, святой покровительницы Гандии?

– Подумай, – сказала она, – это мое. Ты забрал мое и отдал его женщине, а она отдала его Мадонне. Я – Мария Энрикес, та – Мария Каэтана, и Мадонна тоже Мария. Разве мы не равны? Это мой браслет, браслет Марии. Я хочу, чтобы в уплату долга передо мной ты вернул мне браслет – и именно так, как я сказала, а не кто-то твоими руками. Я хорошо знаю твою семью, твоего отца и брата Сезара. Так вот, я хочу, чтобы это совершил ты сам. Ты поклялся – сам поклялся.

– Побойся Бога, жена! – с хриплым