На червленом поле - Мария Воробьи

– Тебе нужно взять веревку, которой задушили меня, – сказала Джиролама и действительно сняла со своей шеи веревку и протянула Лукреции сквозь прозрачное стекло.

Лукреция, помедлив, взяла ее. Оглянулась на комнату в поисках того, к чему можно было привязать, и наконец привязала к кровати: тяжелой, из цельного тиса. Тогда она распахнула окно, надела кожаные перчатки, которые всегда надевала на выезды, чтобы править лошадью, и перекинула ноги через подоконник.

Лукреция думала, что упадет и умрет. Думала, что ее слабые руки не удержат ее белого тела. Думала, что веревка оборвется. Но ничего этого не случилось. Она просто спустилась – и все.

Она стояла снаружи башни, на камнях, а перед ней был широкий крепостной ров. Лукреция огляделась и увидела рядом с собой сестер и мать:

– Как мне пересечь воду? Ведь я не умею плавать.

– Тебе нужно пройти сквозь воду, которая утопила меня, – сказала Изабелла и развела руками. Вдруг вода во рву расступилась в две стороны, образовывая проход.

Лукреция осторожно слезла вниз, и прошла по речному дну, и вылезла с другого берега. Обернулась на сестру – та опустила ладони, и воды снова сомкнулись.

Лукреция шла через поля, полные винограда, Лукреция шла и шла вперед, спотыкаясь, плача, усталая, сбившая ноги.

Наконец забрезжил рассвет. Далеко-далеко позади, в крепости, пропели рожки. Лукреция не видела, но знала, что это за ней скликают погоню, и знала, что ей нельзя возвращаться.

Она продолжала идти вперед, пока силы не оставили ее и она не села прямо у дороги в тени деревьев.

– Что мне теперь делать? – спросила Лукреция. Ноги ее сбились и кровили – она никогда в жизни столько не ходила.

Бледный-бледный призрак матери был едва различим в рассветном мареве.

– Что мне делать, мама? – повторила Лукреция.

Лицо матери начало покрываться корой, как коростой, она подняла руки вверх и выросла, перекрутилась, истончилась, все больше походя на дерево.

– Тебе нужно стать лавром, как им когда-то стала я.

– Нет, – затрясла головой Лукреция, – нет, я боюсь, я не хочу. Я жить хочу, я хочу остаться человеком!

Мать-дерево высилась у самой дороги – исполинская, со стволом, который сложно было бы обхватить и крепкому мужчине. Крона ее терялась в утреннем сумраке.

– Тогда ляг между моих корней, и я укрою тебя. Но ты совершаешь ошибку: лучше бы тебе стать деревом, чем страдать, как человек.

Тогда Лукреция сделала несколько шагов своими израненными ногами и упала между корней матери, и выросла большая ветвь, и наклонилась, и укрыла ее.

Спала Лукреция, укрывшись в ногах матери, а мимо нее летели всадники ее мужа, его поисковые отряды, его гонцы.

Шли дожди, налетали ветра, лисы играли на полях, путники проходили мимо, расцветали кусты, набухали почки, а она все спала, и сон ее был безмятежен.

Пока, наконец, встревоженные отсутствием вестей от нее самой, настороженные уклончивыми ответами ее мужа, отец и братья Лукреции не послали отряд, чтобы выяснить ее судьбу. Вел его Сезар, во всей круговерти войн сумевший позволить себе отлучку. Лицо его было мрачнее грозовой тучи.

Вдруг огромный лавр у дороги поднял ветви, и что-то там белело, среди земли, веток, корней – что-то страшное. Сезар остановил отряд, спешился, вытащив кинжал – он думал, что может найти что-то, к чему лучше не прикасаться.

Но там, среди ветвей, на корнях, наполовину заваленная землей и листьями, спала женщина. Он подумал, что она мертва, но лицо ее было белым, безмятежным. Некоторое время он просто смотрел на нее – что-то было в ее облике, в ее лице, что-то знакомое…

Он узнал.

Узнал – упал на колени, стал руками раскидывать листья, разрывать землю, вытащил ее наконец из-под корней. Платье ее полуистлело, волосы из золотистых стали черными от грязи – но тело ее было нетленно.

Тогда Сезар обернул ее в свой плащ, забрался на коня, и ее ему подали, и так они помчались прочь, домой, к отцу, в Рим. У дороги остался лишь лавр, который вкрадчиво шелестел ветвями.

Глава 17, в которой обсуждаются тонкости развода

Обноски платья Лукреции сожгли в печи, плащ Сезара отмывали по очереди три прачки. Лукрецию выкупали в десяти водах, но она еще долго не могла избавиться от сладковатого запаха ранней летней земли. Ее узнавали по этому запаху, знали, с кем она, куда она идет.

Папский камергер[23] – черноволосый, красивый, веселый – каждый раз, оказываясь рядом с нею, дышал глубже, чем обычно. Запах волновал его, но он сам не понимал почему. Он коваными щипцами вытащил из печи недогоревший обрывок платья, но только зря руки запачкал золой: запах дыма прочно вытеснил запах земли.

Папа Александр, Сезар и юный Джоффре собрались на совет.

Отец сказал:

– Джан Галеаццо Сфорца, белый, беспутный, слабовольный правитель, который думал лишь о дамах и пирах, умер в возрасте двадцати пяти лет. Молва ходит, что его отравил дядя, черный Людовико Сфорца, ныне герцог и глава их дома. Король Карл подступает к Неаполю, и, думаю, королевство будет взято. И там – я чувствую, как все изменилось, – там уже в игру вступит дипломатия.

Александр обвел своих сыновей глазами, но Сезар сидел ровно, и, глядя на него, таким же безучастным старался выглядеть и Джоффре. Тогда отец продолжил:

– Ты будешь командовать нашими войсками, Сезар. Завтра я опять назначу тебя гонфалоньером, – сказал Александр. – Также я напишу Хуану в Барселону. Его жена – родственница испанского короля. Пусть выведает настроения короля и постарается лестью склонить его в нашу сторону или сторону нейтралитета. Самого его я вызову сюда, и он скоро должен будет вернуться в Рим. У меня есть для него дела, и сам он, мне кажется, рад будет навестить нас… Есть еще вопрос, дети: брак Лукреции и Джованни Сфорца не может быть оставлен в таком виде, как есть сейчас. Пока детей у них нет, его надо разорвать при первой возможности, потому что Людовико открыто перешел на сторону наших врагов.

– Заколю его кинжалом, – хрипло сказал Сезар. – Подойду в толпе и зарежу из-за спины.

– Нет, – ответил отец, – он осторожен. Он не покидает замка. А если и выходит, то с тринадцатью рыцарями, а еду его пробуют сначала три крестьянских мальчика. Нет, тебе нельзя туда. На заговор же нужно время.

Сезар почувствовал, что руки его еще пахнут землей – с той