На червленом поле - Мария Воробьи

Она запирала сундучок на ключ, ставила возле своей подушки, когда ложилась спать, а ключ вешала на шею. Из сундука по ночам выползали миазмы вины, раскаяния, любви и чего-то еще, какого-то смутного, страшного, не совершенного пока греха. Все это ползло по подушке, по злато-рыжим волосам Лукреции, заползало ей на белую длинную шею, поднималось выше, вползало в ухо, шептало всю ночь.

Она, сама не заметив как, выучила первые строчки наизусть. Она, сама не заметив как, простила Сезара.

И это ей пригодилось.

Некстати пришло письмо отца, краткое и повелительное: он приказывал ей покинуть святую обитель и вернуться в Рим, в их дом, потому что муж – ее муж! – требует ее к себе, и эту ситуацию необходимо разрешить.

Лукреция тяжело опустилась на большой прикроватный сундук.

Муж? Джованни Сфорца? Да, он все еще ей муж – как она могла забыть! Как она могла забыть звук, с которым он точил свой нож, или сны, которые ей снились, когда она спала под корнями дерева. Ведь он правда оставался ей мужем и имел власть над ней. Как она могла забыть?

Тут она заплакала и не открыла даже письма Сезара, знавшего, о чем отец будет ей писать, и написавшего что-то безумное и откровенное, что открывало больше, чем следовало открывать.

Лукреция плакала и сквозь всхлипы и стоны умудрилась дать понятные указания монахиням и служанкам: чтобы собрали ее, ее письма, ее платья, ее молитвенник. Через час она встала и втянула свои слезы в себя – перед аббатисой предстала ровной и спокойной светской дамой. Благодарила за гостеприимство, за доброту, обещала писать. Настоятельница была дочерью одного из пап, что были до Александра. Она слушала Лукрецию вежливо и ровно, но когда та вышла, сказала, как бросила вдогонку:

– Не зарекайся.

И в этом было две судьбы: судьба Лукреции и судьба аббатисы.

Когда Лукреция ехала в карете, она все плакала о своей судьбе и о себе. Потом она не будет так плакать, потому что все слезы, отмеренные ей свыше, потратит раньше положенного времени. Видящий мало – много плачет.

Но когда она прибыла в Рим, оказалось, что она спокойная и ровная, как всегда, любезная и, как всегда, прекрасная.

Почтительно она целовала перстень отца – при всех, и обняла его – в кругу семьи. Так же ровна была с братьями.

Они смотрели на нее сочувственно, словно зная, что сейчас смертельно ранят, – и ведь так они не смотрели на нее, когда был заколот Перотто, веселый, как щегол.

Усадили ее в кресло – сами, кроме отца, остались стоять.

Тогда он сказал:

– Дорогая дочь, мы не можем придумать лучшего способа развести тебя с твоим мужем, кроме того, что уже придумали. Завтра ты наденешь голубое скромное платье, волосы распустишь вниз, как у девушек, а не матрон, и перед судьями поклянешься, что твой муж оставил тебя девицей.

– Отец, – прошептала Лукреция, – он не оставил. Вдруг я не смогу солгать так, чтобы мне поверили?

– Ты – де Борха, – сказал Хуан весомо. – Хочешь ты того или нет, этому придется учиться – и придется учиться быстро.

Сурово из-под косматых бровей глянул на него Александр, а потом повернулся к дочери и сказал:

– Делай, как я тебе говорю. Ты думаешь, что помнишь, как он был с тобой, но, если вдуматься, ты не помнишь. Быть может, это тебе приснилось? Быть может, ты этого боялась и тебе показалось? Ты хочешь сказать, что знаешь тяжесть его тела, – да, конечно, ведь он пытался, но раз за разом оказывался бессилен. С каким разочарованием на лице он каждый раз вставал с бесплодного ложа! Какими проклятьями сыпал! Быть может, он даже тебя ударил за свою слабость. – Тут неподвижный до того Сезар вздрогнул, вскинулся и снова замер. – Вспомни это, вспомни до малейших деталей.

Лукреция смотрела в его глаза и молчала, а он продолжил:

– Пусть твоя ложь станет плотной, плотской, живой, настоящей. Поверь в нее – и она воплотится. Ведь твой муж так и оставил тебя девицей, верно? Ведь так и было, правда?

– Правда, – сказала Лукреция, зачарованно глядящая в лицо отца, как кролик на удава. – Только в одном вы ошиблись, отец: он не сыпал проклятьями, когда у него ничего не выходило, а шел к очагу и большими глотками пил вино, и пахло от него кислятиной несбывшихся желаний. Я это точно помню.

– Ты быстро учишься, дочь, – улыбнулся ей отец. – А теперь забудь, что ты представила. Мало уметь представлять и делать то, другое, что ты вспомнила, реальностью – важно уметь развеять этот морок раньше, чем он заменит собой реальность. Посмотри на меня и вспомни то, что ты забыла сейчас. Помнишь?

– Помню, отец, – сказала она и поежилась.

– Хорошо, – сказал он. – Учись жонглировать правдами, учись заменять воспоминания – и люди, чья воля слабее твоей, будут увлечены тем, что ты создала. У них не будет других картин, кроме тех, что нарисуешь ты.

– Завтра перед судом предстанешь не только ты, – сказал Хуан. – Он сам явится и будет свидетельствовать за себя.

– Глупец, – тяжело сказал Александр. – Я предлагал ему через его родича, кардинала Асканио Сфорца, чтобы он признал, что порча была наложена на него и только с тобой он был бессилен. Так он смог бы сохранить лицо и спокойно жениться на другой, и твое приданое мы оставили бы ему – но он уперся и явится завтра на суд. Он будет говорить другое. Это не собьет тебя, Лукреция? Помни о том, что твой единственный шанс получить развод – убедить всех, что брак не был завершен по праву плоти.

– Он не был завершен, отец, – ровно и убедительно сказала Лукреция. Хуан и Сезар переглянулись: их восхитило, как быстро она выучилась.

Но, пожалуй, не восхищаться им следовало, а ужасаться.

– Если он будет упорствовать, мы скажем, чтобы он доказал свою мужскую силу при свидетелях.

Лукреция не сказала ни слова. Она замерла, и глаза ее будто остекленели.

Сезар подошел к ней, и положил руку на плечо, и сильно сжал. Сказал:

– Он не станет даже пытаться, потому что испугается. Он нервического темперамента, он полон черной желчи, что сообщает слабость его воле. Он даже не явится. Я уверен в этом.

Тут Лукреция отмерла, подняла на него глаза и сказала голосом, в котором можно было угадать какую-то злую усмешку:

– Тебе следует учиться больше верить в свою ложь, брат.