На червленом поле - Мария Воробьи

Но пока откатили по городам тяжелые бомбарды, распустили людей, лошадей в табуны отправили.

Понемногу болезнь пошла на убыль, и стали появляться первые, робкие и бледные, как цветы по весне, дети.

Люди, люди, вам пальчиком погрозили.

Вняли, поняли, забыли.

Обратно шло французское войско – измученное, утомленное. Да, Карл, ты добыл себе корону Неаполя, не правда ли, хитрый король? Да, важно дойти до Неаполя, важно завоевать корону – но важнее ее удержать. Важнее – вернуться. Но откуда об этом мог знать король, который унаследовал владения в тринадцать лет, сразу после смерти отца, права которого никогда не оспаривались?

Карл шел, измученный жарой, непривычной для француза, – и таким же усталым было его войско, сплошь пораженное новой болезнью. Так брели они обратно на север, не встречая никакого сопротивления, по областям, по которым год назад шли в другую сторону. Их провожали долгими и тяжелыми взглядами.

Удовольствие, которое получил Карл, когда Неаполь был покорен, уже истаяло. Сейчас он ощущал, как будто тучи сгущаются лично над ним, как будто его армия отступает, бежит от какого-то невиданного противника, а не возвращается домой с победой.

Оставшийся в Неаполе гарнизон французских войск смотрел на уходящих так, словно завидовал: почему-то казалось, что тем, кто остается в Неаполе, домой не вернуться. Герцог Монпансье, Жильбер де Бурбон, дальний родич короля, также ведущий свой род от Людовика Святого, сердечно попрощался с Карлом. Он был назначен вице-королем Неаполя, и ему предстояло теперь отстаивать интересы французской короны на этой земле, пышущей жаром, совсем другой, чем Франция.

Болезнь шла вместе с войском французского короля – от Неаполя. А другая болезнь, куда более страшная, – шла к Неаполю. И вице-королю предстояло скоро умереть от чумы, как и половине его гарнизона. А оставшиеся потом вернутся домой, во Францию, на кораблях, и будут думать, что это был сон – тяжелый, злой сон.

Король Карл все шел и шел – на север.

Но итальянские герцоги, графы, вельможи и кардиналы – тосканские, романские, венецианские – тихо-тихо сплели сеть союзов и объединений, и главным на этой сети сидел жирный, как паук, папа Александр Шестой. Они назвали себя Священной лигой, и король Испании присоединился к их союзу против Франции.

И когда усталое войско короля Карла было уже в Северной Италии, наперерез ему вышло войско Священной лиги, и случилась битва при Форново, в которой Карл, к немалому своему удивлению, проиграл.

Не вполне понимая, как это могло случиться, Карл с остатками своих войск отправился дальше, во Францию, с поспешностью, не вполне подобающей тем, кто только что, казалось бы, завоевал Неаполь.

Там его настигла смерть.

Король входил в низкую дверь и ударился, не нагнувшись достаточно сильно. Удар был так силен, что вызвал внутреннее сотрясение. Король потерял сознание и, будучи еще молодым, скончался.

По ту и по эту сторону Альп ходила злая шутка о том, что мудрее было бы склонить голову и смотреть по сторонам, но это было не в привычках короля Карла.

Следующим королем, наследником бездетного Карла, стал его родич, герцог Орлеанский, коронованный под именем Людовика Двенадцатого.

Глава 21, в которой Лукреция учится лгать и успешно применяет это умение

Лукреция не хотела больше оставаться в доме, где жили ее братья, – и отец почувствовал это, предложил ей пожить при монастыре, не принимая никаких обетов. Она согласилась, переехала с несколькими служанками.

Там ей жилось хорошо и спокойно. Мужчин она почти не видела, а в распорядке молитвенных и трудовых дел чувствовала, как сходит с нее что-то внешнее, что нанеслось извне.

«Могла я быть какой-нибудь сестрой Лаурой, а не Лукрецией де Борха?» – спрашивала она себя после мессы, причастившись святыми дарами, идя обратно в свои комнаты, когда душа ее была полна покоя. Дойдя до кельи, она решала, что могла быть и даже быть в этом счастлива, но там ее ждали письма. Их пергамент выглядел угрожающим. Они своим видом кололи глаза.

Письма бывали от подруг: они рассказывали сплетни, говорили о нарядах и праздниках, о новых художниках и найденных древних статуях. Лукреция вспоминала, как ей было это весело, как ее это забавляло, – и снова хотела туда.

Иногда приходили письма от отца. Их она брала и читала быстро и бегло. Отец писал ей очень четко и только по делу.

Джоффре просто посылал ей черновики страниц-миниатюр: он хотел собрать отцу в подарок часослов, но денег на художников у него не хватало, и он развлекался тем, что делал наброски сам и советовался с сестрой, что лучше изобразить там или там. Лукреция улыбалась его рисункам и принимала всерьез его рассуждения.

Один раз пришло письмо от Хуана, но, хоть сам почерк подписи был его, слог был чужой: отцовский или Сезара. По образу мыслей отец и Сезар были похожи, и кто-то из них заставил, видимо, Хуана написать сестре.

Часто приходили письма от Сезара. Их она не открывала – решимости на это у нее не было. Хотела бросить в огонь – но и на это сил недостало. Так и складывала нераспечатанными в сундучок. Она обмолвилась об этом кому-то со смутной надеждой, что до него это дойдет, и при служанке говорила несколько раз – чтобы он понял, чтобы он прекратил писать.

Судя по всему, он понял. Целое лето не было от него писем. Лукреция начала тосковать.

Наконец она получила письмо, открыла его и прочла одну только первую строчку:

«Дорогая, драгоценная моя Лукреция».

После этого ей стало плохо, и страшно, и дурно – и она в ужасе спрятала это письмо к остальным, но часто думала о нем, так и не решаясь открыть.

Пока она не открыла его письма – там могло быть что угодно. Но эта неопределенность успокаивала ее, она говорила себе, что там, наверно, написано то, что она хочет. Сама не понимая как, она стала ждать его писем, и прощупывала их при получении, и нюхала их, и открывала – дразнила себя саму.

Читала заголовки, только заголовки.

«Милая моя сестра».

«Лукреция, отрада моего сердца».

«Ангел мой».

«Златая и дражайшая моя донна».

Приветствия никогда не повторялись и особенно грели Лукрецию. Ее не покидало ощущение, что он, зная, что письма не будут открыты, писал там что-то страшное и прекрасное: что предназначалось только ей, но чего она сама не имела права знать. За эту свою