Благовест - Алиса Клима

таков выбранный путь[11]. Но для меня – человека науки, знакомого с системой эволюции и устройством homo,– очевидно одно: народ, столетиями лишенный самоуважения, выбора и опыта достойной человека жизни, если хотите, окажется в тяжелейшем положении, когда наступит час очередного пробуждения. «У человечества есть только два пути: либо прогресс, либо деградация; консерватизм в чистом виде противоречит сути законов Вселенной»[12]. Морозить в который раз страну, к тому же изолировать ее от всего мира, – путь к отсталости и очередному катаклизму в обществе.

Некоторое время они молчали от печали, которой была пропитана история и каждый в ней человек. Необъяснимой, горькой, разрывающей сердце печали, происходящей от неизбывного желания достойно жить и осознания невозможности его воплощения. Словно юдоль семьи над душевнобольным ее членом – красивым, сильным, богатым и неизлечимо больным, изматывающим себя и всех своих близких безумством и бесконтрольной жестокостью. Будто всякие лекарства были испробованы, и на какое-то время возникало просветление. Но потом болезнь возвращалась, и, несмотря на любовь и близость, появлялись отчаяние и тайное желание покинуть этого члена семьи, которого никак не удается излечить и который мучает семью, соседей и все окружение, не оставляя надежды на выздоровление и покой.

Но Ларионов чувствовал и другое: это была его земля. И ее судьба, которая, возможно, как никогда, взывала к безотчетной любви. Как тот больной, что не молит о любви, но продолжает в ней нуждаться…

– Вы слышали об академике Павлове, Григорий Александрович? – вдруг спросил утихший было доктор Пруст.

Ларионов покачал головой, поджав губы.

– Если когда-нибудь вам удастся познакомиться с его трудами, просто с мыслями этого величайшего мирового ученого и разума – нашего соотечественника, не поленитесь это сделать. Он умер в 1936 году, – спокойно сказал Пруст, глядя в окно и поблескивая стеклами очков. – Нет, его, к счастью, не расстреляли, если вы могли такое подумать. Ему повезло прожить восемьдесят шесть лет и умереть, как считается, от пневмонии. Хотя кто знает, что постигло бы Павлова, проживи он еще год. Правда, кто знает? В декабре двадцать седьмого в Москве проходил съезд психиатров и невропатологов. Знаменитый Бехтерев был заявлен докладчиком. Однако он имел несчастье получить приглашение на консультацию к одной высокопоставленной персоне касательно ее сохнущей руки…

Ларионов вздрогнул и внимательно посмотрел на Пруста. Доктор был не в курсе, что Ларионов видел Сталина и знал об этой проблеме вождя.

– Это не удивительно. Бехтерев был академиком с мировым именем и понимал, как лечить психосоматику, которая, среди прочего, может служить причиной сухорукости. Консультация проходила один на один. Но молва твердила, что Бехтерев, приехав на съезд, якобы проронил, что консультировал одного «сухорукого параноика». Было ли такое или нет, но вот вам итог: спустя сутки после визита к пациенту Бехтерев, отличавшийся знатным здоровьем, неожиданно занемог и скончался. Опасный шаг совершил ученый: сказал правду, о которой нельзя было знать никому, особенно пациенту. Судя по всему, консилиум кремлевских врачей постановил Бехтерева кремировать, после чего доказать наличие в теле яда, разумеется, стало невозможно.

Ларионов почувствовал жажду и жадно припал к кувшину.

– Так что Павлова могла постигнуть участь многих неугодных параноику людей… – Пруст умолк, но потом резко хлопнул себя по коленям. – Итак, академик Павлов, которого мне посчастливилось не только знать, но и слушать, в тридцать пятом году на пятнадцатом Международном конгрессе физиологов получил почетное звание «старейшего физиолога мира». Ни один биолог не удостаивался такой чести ни до, ни после Павлова, дорогой Григорий Александрович. – Пруст потряс над головой кулаками, точно пытаясь энергией жестов доказать Ларионову всю важность и силу этого явления. – До того наш великий ученый выступал в декабре двадцать девятого в Первом медицинском институте в Ленинграде по случаю столетия со дня рождения академика Сеченова, где был и ваш покорный узник. Павлов негодовал, открыто называя советское правительство средневековой инквизицией, и указывал на абсурдность ведения научной работы на платформе этого тунеядца Карла Маркса, жившего на средства Энгельса и деньги от продажи серебра своей жены. Он горевал, что ученый мир принуждают принимать в свои ряды псевдоученых, и без страха говорил об уничтожении и угнетении старорежимной интеллигенции. Особенно я запомнил его страшные и, как считаю, пророческие слова: «Мы живем в обществе, где государство – все, а человек – ничто. А такое общество не имеет будущего, несмотря ни на какие Волховстрои и Днепрогэсы».

Пруст снова умолк, словно давая себе и Ларионову пропитаться словами гения, признанного миром, но получившего лишь презрительное снисхождение советского правительства[13].

– А потом было письмо, – продолжил Пруст, отпивая коньяк. – Письмо за год с лишним до смерти… Это письмо мы переписывали и рассылали коллегам – тайно. И даже не само письмо, а его основные тезисы. И вот какой тезис был потрясающим! Это был пророческий и страшный глас великого ума. Это был эпикриз строю от первооткрывателя в науке и величайшего патриота России, любившего ее беспредельно. Среди прочего Павлов написал в совнарком: «Вы напрасно верите в мировую пролетарскую революцию. Я не могу без улыбки смотреть на плакаты: „Да здравствует мировая социалистическая революция, да здравствует мировой октябрь!“ Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом – фашизм. До вашей революции фашизма не было… Но мне тяжело не оттого, что мировой фашизм попридержит на известный срок темп естественного человеческого прогресса, а оттого, что делается у нас и что, по моему мнению, грозит серьезною опасностью моей Родине… Мы жили и живем под неослабевающим режимом террора и насилия… надо помнить, что человеку, происшедшему из зверя, легко падать, но трудно подниматься. Тем, которые злобно приговаривают к смерти массы себе подобных и с удовлетворением приводят это в исполнение, как и тем, насильственно приучаемым участвовать в этом, едва ли возможно остаться существами, чувствующими и думающими человечно. И с другой стороны. Тем, которые превращены в забитых животных, едва ли возможно сделаться существами с чувством собственного человеческого достоинства… Пощадите же Родину и нас».

Доктор Пруст отвернулся к окну, и Ларионов видел, что тот старается унять слезы.

– Не пощадят, – тихо продолжил Пруст. – Но Павлов знал… Он был физиолог. А вы, – вдруг более решительно вымолвил доктор, – вы все равно думайте! Думайте всегда и во всем! Полагайтесь на свой добротный ум – он есть у вас. Страшная бездна разверзлась давно. Это Павлов в тридцать пятом году считал, что можно все остановить. Но не было возможно. Тот зверь, о котором писал Павлов, не только давно пробудился, но и не спал. Он давно