Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

задаваться нелепыми вопросами, на какие никто не ответит. Он в доме напротив, за пеленой болезни и как будто отвёрнут от света. И там его брат-молочник, и там девочка из его детства – взрослая, зовущая, чувственная чужая жена. И возможно, именно сейчас во флигеле, где так самонадеянно он заперся, собираясь справиться в одиночку, происходит его противоборство с миром, куда не вмешивается никакая другая человеческая сила. Вот он, осунувшийся, с засученными по локоть рукавами, очень собранный, поджигает спирт в стеклянных банках. И всполох в раме, и всплеск оконного стекла озаряет проём окна, как озаряет короб факира таинственное синее пламя. Конечно, жизни троих, двоих заболевших и ринувшегося спасать, будут зависеть от их силы и воли Божьей. Но так хочется верить, что он выходит, выстоит, не заразится.

Не хотелось зажигать света. Тёмная кухня, начисто убранная ими с Липой в ночь, не выдавала присутствия. Если бы Лавр отвлёкся от своих забот, он всё равно не разглядел бы наблюдающих за ним впотьмах глаз, так черны оставались окна Большого дома. А холод стекла перебрался на висок, когда Вита глядела, как милый, милый юноша двигается по комнате, склоняется над лежачим, стряхивает термометр, несёт воду и чай. Липа, нахлопотавшись за день, давно спала и потому, кроме печи и пузатого самовара на углях, подтверждавших шипениям и шорохами свою одушевлённость, никто не слышал шёпота Виты.

…Невозможность моя, несбыточность. Даже ниточкой тонкой не связаны. Непорочные наши свиданья, не обязанные ничему. И никакого рыданья, страданья, одна радость бескрайняя. Ты тот, кто делает меня сильней, слабей, мудрей, глупей, слепей и зрячей. Ты – настоящий. Но едва ты оборачиваешься, я становлюсь ранимой и безоружной. Эта комната в два окна так светла и так безнадёжна. Я не чувствую боли острой, я счастливее стала просто. Но мне по-прежнему тебя мало. Я не знаю вкуса твоих губ. Смуглые руки твои никогда меня не держали. Между нами, без вычета, важно всё: и слова, и молчание. Глаза – жесточайшее из зеркал, смотревшие с нежностью братской. Ты – брат мне, опора и весло. Правило, руль, штурвал. Ты – входивший ко мне без стука во всякий час, без спросу, отовсюду. На расстоянии не сокращающемся ты стал ребром мне, деревом, корнями. И ломкий стыд тебя впустил. Бесстыжее меж нами невозможно. Но знай, я больше не сестра. Я что-то упустила, нет, унесла с собой, где б ты не находился. Отобрала. Когда-то всё внутри меня болело, сомневалось. Теперь поёт и не стыдится, и белеет. Но не сказать о том ни вслух, ни шёпотом. Забрать тебя у той червлёной болезной ночи, чтоб спасти, тебя спасти, не удивляйся. И у меня сейчас в горсти теплеет наше счастье. И пусть о том не знаешь. И пусть стоять так против всего. И сторожить. И вглядываться в темноту горячую с синими всполохами. И ничему не отдать. И отстоять. Ты – за них. Я – за нас. И от всего того, что будет, во что не посвящён, исходит свет. Пусть ты и безразличен к моим молитвам, что бьются о наличник твоих окон то по слогам, то слитно, то сбившись, то в унисон. Но не могу тебя ничему доверить. Только молитвам и снам своим. И ты не видишь, ветра слегли. Последний снег почти растаял. Явились звёзды. И люди спят по двое. А ты не видишь. И пусть то, что сейчас происходит с нами, называется несовпадением. Всё же иногда обо мне думай, пусть недолго, но что-то хорошее. Есть горчайшая сладость смотреть, как ты выходишь на крыльцо, глубоко вдыхаешь сырой воздух, как запрокидываешь голову в небо, ёжишься, раскручиваешь скатанные рукава рубашки, щуришься на моё незанавешенное окно. Не видишь. А я смотрю на тебя и шепчу одно слово: л-ю-б-и-м-ы-й. Тихо-тихо, чтобы не услышали печь и самовар за спиной, чтобы ты не услышал. И, наверное, это слабость: неисчислимо заблуждаться в своих словах. И, наверное, это празднество, а не праздность, придумывать, как ты целуешься, не зная вкуса твоих губ. Вот так стоять и понимать, что никогда уже, нигде, не быть счастливей. Так и хочется вслед за милой девочкой повторить: Господи, хоть бы было, как было. Но ледяной холод у виска напоминает в мыслях о тебе те беды, не прожитые, навалившиеся на нас. И встаёт неразрешимый вопрос: что же будет, что будет?

Лавр временами выбирался во двор наколоть дров или на крыльцо продышаться.

Вид притихшего города, оттаявшего, отстоящего сада и безмятежного ночного дома давал передышку и надежду. Приходила на ум неизвестно откуда всплывшая фраза «нощь не светла неверным». Девочки спят. Нелегко им приходится. Несытно живётся. А сил мало. Вита давно в себе носит чувство вины, будто она оставила детишек трудовой школы сиротами. Он видит её ежечасную муку, как трудно сносить, нет ни слёзы даже, а немые укоряющие детские взгляды. А как объяснить и объясниться? Как дать тепло всем и каждому из её мальчиков? Не просто и Липе. Походы в скупку или на базар в осчастливленном революцией городе сродни попаданию в криптию, где того и гляди затолкают, обокрадут, шваркнут нагайкою, заберут в участок. «Красная милиция» ничуть не милосердней свирепого держиморды из царского околотка, тот хотя бы богобоязненным слыл. На кухне Липе ежедневно нужно сочинить из скудной добычи что-то съедобно-вкусное. Недавно Вита предлагала отличный выход для девчушки: есть возможность устроиться на телефонную станцию или пойти на курсы сестёр милосердия, если прибавить возраста и сказать, что шестнадцать наступило. Но Липа так привязалась к дому, что не желает оставлять хозяйство и менять порядок, ею же установленный. Ей кажется, что без неё в доме порядня нарушится, дом дрогнет. Ну как втолковать Найдёнышу, не хозяйством крепким держится дом, не режимом, не расписанием, хотя и переместилась жизнь в последнее времена из комнат на кухню. И как переубедить «крестьянскую правду» Липы, не ясно.

Девочки спят.

Знали бы, как их присутствие рядом помогает выстоять. Как выручают Липины обеды и как смешат её советы пересыпать всё во флигеле нафталином, договориться с домовым, прочесть заговор от глада и мора. Как верно разумная Вита затребовала сжечь одежду свалившихся в болезнь. Как трогательно передала ему лавровишневой воды, для успокоения нервов. А он не чувствует никаких нервов. Мысли на себе не сосредотачиваются. Он благодарен обстоятельствам, сводившим с осени их троих под одной крышей. Не представляет, как бы в одиночку холостяковал тоскливым, мёрзлым московским житьём двадцатого года. Насмотрелся и наслушался про чужие дома.