Молодость может многое - Александр Сергеевич Омельянюк

Они грели молоко, поили и просто нянчились с сестрёнкой, которая выжила чудом. А за ней выздоровела и их мать — самый дорой и близкий им человек. Особенно откровенной с матерью, как с подругой, была Аня. Хотя ей иногда приходилось и с отцом ездить на мельницу, когда тот уже болел, хотя до этого основными его помощницами в поле и на пашне была старшая Маня, а в конюшне — Юля.

Но больше девочкам всё же приходилось работать с рукодельницей матерью, осваивая женское ткацкое ремесло.

Родители всегда выращивали большой объём конопли и льна, затем делая из него волокно. Для женщин это была тяжёлая работа, но мужчины были заняты ещё более тяжёлой. Кудели сначала мяли лошадью, потом мать мыкала намычки, которые потом надо было спрясть в нитки, а затем соткать холст. И в этом уже участвовали все четыре старшие дочери. Все вместе на станке они ткали скатерти и ковры.

В 1926 году родился Саша, а на Масленицу 18 февраля 1930 года — Вера. Теперь помощницей стала и дошкольница Зоя.

Ранним летним утром Наум Андреевич запряг в телегу двух лошадей и, как всегда в течение уже нескольких лет, повёз две железные бочки за горючим для МТС в райцентр Сорочинск.

Но в этот раз он был вынужден взять с собой жену и Зою, у которой «стреляло» в ухе.

Ехали долго. Днём в жару дочь спала у матери на руках. Лишь при подъёмах в крутую гору они с отцом слезали и шли рядом. На ночь остановились на обочине дороги на отдых и кормление лошадей. А утром они уже были в Сорочинске. Отец продолжил путь по своим делам, а мать с дочкой — в районную больницу.

Там врач засунул девочке в ухо блестящую холодную трубочку и что-то впрыснул шипучее, выписав лекарство. Из больницы их путь лежал на квартиру к Юле.

Боль в ухе прошла, возобновившись лишь в школе. Но дальше Зою лечила уже сама мать, как лечила всех своих домашних, причём постоянно, поскольку детей было девять, и они часто болели один за другим.

Наум Андреевич сам шил всем своим домочадцам отличные овечьи шубы, несмотря на трудоёмкость процесса обработки овечьих шкур.

На кухне ставили большую кадушку, залитую сваренными матерью дрожжами, в которую закладывали овечьи шкуры. Отец посматривал за процессом, периодически отдирая мездру, которую он окончательно снимал после просушки шкур, что было самым трудным.

Под потолок в матку вбивался бараний зуб, на который вешалась овчина. С помощью приделанной петли на ногу надевался деревянный крюк с острым металлическим наконечником. Наум Андреевич одной рукой держал овчину, а другой — крюк, которым он строгал и мял овчину, пока с неё не снимется вся шелуха, пока она не станет мягкой, а шерсть с обратной стороны пушистой. Затем овчину отминали и дубили. Для этого готовили отвар из дубовой коры. После этого отец натирал овчины красным кирпичом, после чего они получались красного цвета.

Каждую зиму за этой работой обливавшегося потом отца наблюдали, ожидая обновку, младшие его дети Зоя, Саша и Вера.

У самого отца шуба была приталенная в сборку и расклешённая книзу. Все детские шубы отличались одна от другой. Например, Зоина детская шубейка «колом вис» была длиною до пят, но голая, видимо из остриженной осенью овечки.

Прошли годы и семья Сарычевых переехала в новый дом в Камышках. Росло благосостояние семьи, и подрастали их дети. Вскоре и сыны стали тоже помогать отцу: косили сено и ловили рыбу. После школы в Балейке Миша возвращался домой, попутно порыбачив, принося матери пескарей на уху.

Богател и их колхоз. В стране прошёл период практически поголовной коллективизации.

Но были и такие, которые долго не вступали в колхоз. Всё боялись, хотя на деле уже пользовались всеми его благами.

Среди них была в Камышках семья Сониных, которых презрительно звали индивидуалистами.

Один из них, «Никит» Тимофеевич Ильин — муж старшей дочери Сониных, хоть и вступил в колхоз, но работал спустя рукава и подворовывал, особенно ночью, когда уставшие от работы люди спали. За этим его как-то и поймал с поличным Наум Андреевич, когда услышал скрип, перевалившего за пригорок воза, в котором на копне сена сидел Никит.

— «Откуда едешь, Никит?» — первым поздоровался он.

— «Да с охоты, Наум Андреевич — не стал тот кривить душой — Лежит хлеб, вырастили люди… Что ж не взять? Я ж немного, пару мешков… — прищурил он свои почти бесцветные глаза с рыжими густыми ресницами — А что? Ты хочешь великим праведником прожить?» — продолжал гнусавить он, надеясь склонить соседа в союзники.

— «Вот что, Никит! Мужик ты хороший, жалко тебя. Но больше не попадайся, расскажу всем, на собрании расскажу…» — и, повернувшись, пошёл Наум, прихрамывая по дороге.

За честность, хозяйственность и прямоту любили в колхозе Наума Андреевича. Но эти черты характера невольно привели и к подрыву его здоровья. Тогда он уже болел.

В поле, во время погрузки мешков с зерном при отправке на мельницу и элеватор, мужчины соревновались, кто больше, выше и дальше унесёт. Наум Андреевич часто выходил победителем. Но потом мужики выпивали на проспоренное. А пили самогон или водку.

Однажды зимой, пока семья ждала его с мукой с Голубовской мельницы, Екатерина пекла хлеб из последней муки. Но, ни вечером, ни ночью, муж так и не появился. И только на следующий день его розвальни, с сидящим на них Наумом, въехали во двор. Голова, на которой еле держалась шапка, была склонена на бок. На санях под ним лежал неполный мешок с мукой, но остальные мешки были пусты.

Увидев это, мать завыла в голос:

— «Головушка ты моя горькая, чем же детей-то теперь кормить будем?».

Пьяного отца с трудом ввели в дом. Голова его была обрита, а усы и борода острижены. И это показалось всем чрезвычайным. Ведь он никогда ранее не брил усов и не подстригал бороды. Значит, опять всё было сделано на спор. Местный богатырь и до этого на спор носил подмышкой мешки с зерном по крутому и длинному трапу элеватора. Но после этого случая Наум долго молчал, не реагируя на укоры Екатерины.

Только изредка он поднимал голову, спокойно и невыразительно смотрел на жену, и опять опускал её, словно говоря этим жестом: ну, и что ты шумишь, баба,