Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Не ждал такого скорого конца. Жизнь при большевиках убийственная: эпоха муки и страдания. Сейчас как лежу без движения, без мысли, так затихает. Встаю, двигаюсь, смотрю – вскипает. Но что же лежать – это ведь слабость правда?

– Вы приметили, он улыбался?

– Покойники часто улыбаются.

– И так просто, безыскусно, что хочется тотчас разбудить, растормошить, проверить ошибку, удостовериться. А они…

– А они – в тихой дали, смиренные. Слова деваются куда-то, чтоб объяснить Вам сейчас моё недоумение. Он умер на руках у доктора Клейнерса. Обострение. А менее суток до того, его Костин отец смотрел, Леонтий Петрович. Сказал, плох, плох, но выдюжит. Два крупных доктора. Обнадёживание и тут же крах. Выхаживали, шёл на поправку и вот. Походит на то, что это и есть его смерть по судьбе, заготовленный конец. Иначе никак не объяснить видимое и ставшее.

– Так ведь смерть не поймёшь.

– Не могу говорить. Дыхания не хватает. Косточка какая-то встала в гортани. Он маленьким особые ботинки носил. Сапожники Шмидты на заказ шили. Смешные такие ботиночки, кургузые, из ума не идут. На толстой подошве, с высоким подъемом, так у него суставы меньше ломило.

– Кому простите грехи, тому простятся, на ком оставите, на том останутся.

– Что Вы, ничего плохого ему не помню. Колыхался он в стороны, а всё одно, при Боге остался. Не ждал я конца так скоро.

– Да, упокоился о Господе. Мёртвого Дара схороним, а живого – не станем.

– Третья смерть, какую вижу так близко.

– Они никто не умерли. Отжили. Не станем смущать покоя ему.

– Что я Улите, матери его, скажу? Такую беду на неё Бог обрушил. Поехать бы. Забрать её сюда.

– А Вы не знали? Улите ведь есть утешение.

– Какое?

– Тоня дитя ожидает.

Лавр повернулся в изумлении, пытаясь по лицу Виты прочесть – правда ли. Но со двора в сад донеслись резкие металлические звуки и перебранка. По тропинке, надевая кацавейку и на ходу скользя по грязи, спешила к чудикам Липа, а за нею, на взгорке, мелькали серо-мышиные фигуры не менее шести-семи человек.

– Солдаты! С винтовками! Ключи требуют.

– Вот всего три дня и постоял флигель пустым.

– Что делать-то? Может, квартхоза звать?

– Отдай ключи.

– Да как отдай, Лаврик? Не швецы даже. Бабы какие-то, с виду, затюремщицы, с вёдрами пришли. Разрешение бы стребовать?

Лавр молча повернулся, решительным шагом пошёл в сторону дома.

– А? Чего он, Виточка?

Вита только плечами пожала. От флигеля им нетерпеливо кричали конвойные, одновременно матюгаясь с арестантками.

– Чудик-то наш, отдаст ведь. Лучше б Миррка тама осталась.

– Тоня на самом деле спасла нас с клубом. Не то и Большой дом давно отобрали бы. И не называй Лавра чудиком, не хорошо это.

– Не буду. Только как же с флигелем?

– Липочка, по-христиански все имеют права на твоё имущество.

– И что, теперь острожных заселять?

– Лучше молчать. Не ныть. Не унижаться.

Едва девушки подошли ко двору, как Лавр передал ключи старшему конвойному и скрылся у себя. Следом за ним ушла в дом и Вита, не желая смотреть, как чужие люди бесцеремонно заглядывают в окна, в сарайчик. Липа упрямо собиралась выяснить суть дела. Вся ватага чужаков вместе со старшим громко и нахраписто завалила во флигель. На крыльце остался солдатик-первогодок. Уселся на ступени забить махоркой, как видалый, трубочку-носогрейку. Липа скромно пристроилась рядом. И стала издалека, ласково-умильным тоном, как бывало, на базаре прицениваясь к дорогой, не по карману, вещи, вызнавать обстоятельства дела. Через четверть часа вернулась вполне успокоенная: выкупила новость. С некоторым превосходством и довольством глядя на Виту, усевшуюся слушать, принялась пересказывать добытые сведения. Оказалось, наряд на работы по санобработке помещения дала фабрика швецов. Солдаты пригнали заарестованных женщин мыть стены и скоблить полы. Бабы требовали им воды кипятить. Но Липа обрезала, не обязаны своё топливо на них тратить. Жить острожные тут не будут. А вся суета затеяна, чтобы швецам вернуться в скором времени обратно в чистый, обеззараженный, клуб.

– Вот прямо так тебе солдатик и доложил.

– Ну так, не так… А картину я верную нарисовала. Жди, скоро Миррка обратно свои заседания производить будет. Где наш-то?

– В кабинете закрылся.

– А ты чего кислая?

– Липа, поверь, счастье – это минуты незнания.

– Случилось что?

– Тоню зовёт к нам жить.

16

«На невидимом Христе камень»

Вита в запальчивости приняла приглашение Руденского на свидание во вторник. Изначально глупо отвечать на записку о встрече, в сущности, с чужим тебе человеком. Ещё глупее убегать, согласясь, но не дождавшись. Сидя в бывшей галерее Лемерсье на Неглинной, нынешней рабочей столовой, думала о столь странном месте встречи, где и теперь есть на что обратить внимание, например, на мозаичное полотно, не будь она так сосредоточена на своём. Среди громкого гомона, позвякивания посуды и приборов, бесконечности передвижений голодных и полусытых людей мысли Виты занимал вовсе не запаздывающий Руденский, а человек, живущий с нею через стенку, но, кажется, находящийся на другом краю жизни и света, так недоступны ей его внимание и ласка. После смерти брата-молочника Лавр погружён в работу втрое больше против обычного. И со временем они не возвращались к тому разговору, когда требовался её совет: не должно ли теперь Тоню, вдову, ожидающую ребёнка, взять в дом. Вот пришло то подспудное, чего Вита всегда опасалась. Понимала и через понимание оправдывала: нынче вполне чётко проявилась тяга Лавра к девочке из его детства. А где же тогда место для неё, Виты?

Рядом за столиком двое рабочих нахваливали друг другу суточные «шти». По всей кубатуре галереи Лемерсье разносился мерзкий запах перебродившей квашенной капусты. Вениамин Александрович запаздывал. Нынче совершенно невозможно рассчитать время пути из одной точки города в другую. Когда наконец её визави появился, вид его вызвал недоумение у Виты. Неожиданно видеть Логофета без рясы, в задрипанной «женской» куртке из плюша. И даже повязки красной нет на рукаве. Вениамин Александрович нервно оглядывался, щурился в накуренном помещении, пытаясь разглядеть среди обедающей публики Неренцеву. Отыскав девушку за столиком и скомкано поцеловав руку, попросил поменяться местами: пересесть на скамью спиной к двери.

Руденский явно чем-то расстроен и имеет кислый вид овершей столовской капусты. Как он сер и безлик в цивильном. Неужели лишь шёлковое одеяние и наперсный крест превращали кутейника в именитого монаха? А ведь сама она попадала под его очарование. На квартире у