Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров

пол кабинета, в оборванных, но постиранных гражданской рубахе и брюках. Допрос длился уже почти час. Спина затекла, левая щека раздулась и ныла. Этот капитан только на вид такой холеный белоручка. Двинул ему в челюсть так, что искры посыпались.

– Он сам назвал себя, товарищ капитан.

– Мы еще не выяснили, можешь ли ты меня товарищем называть. Уразумел, дезертир Аникин… – Хромовый сапог блеснул молнией. Удар подошвы пришелся в живот. Андрей кубарем скатился с табуретки. Тело его уперлось в самый угол кабинета. Хорошо еще, что он изголодал. Потому и летел как пушинка.

Голод и усталость делали свое дело. Андрея не покидало странное ощущение. Боль он чувствовал как-то отдельно от себя. Сознание словно пребывало само по себе, фиксируя, как кованый каблук расплющивает его внутренности, как воздух единым духом выскакивает из легких и он хрипит, не в состоянии обратно его в себя загнать.

– Не дезертир… – прохрипел Андрей из угла.

– Вставай. Сейчас ты все мне расскажешь, Отто хренов. Как тебя завербовали.

– Не вербовали… меня… – твердил Аникин.

Старшина, который вел протокол, молча встал из-за стола, и они вместе с капитаном вытащили Андрея из угла к табурету.

– Оставь его, – оборвал капитан. – Сам поднимется… Он у нас ловкий хлопчик. Правда, Андрей?

Старшина послушно бросил скрюченное тело Аникина у табурета и вернулся к письменному столу за окном.

Это был уже третий допрос, и на всех протокол вел один и тот же старшина, с бабьим, округло-одутловатым лицом и маленькими, точно заплывшими, глазками. Но роста он был огромного. В бараке об этом старшине рассказывали разное. Что он, мол, может ручищей, словно клешней, запросто переломить руку или придушить одной левой. Что часто практикует. Придушит, но не до конца, водой отольет, потом опять. И так, пока не вспомнишь, что ты действительно записался в «добровольные помощники» фашистов или стал диверсантом. Тогда тебя из барака гражданских переведут в шпионский. Этот самый страшный. Там и допросы по-другому проводили. Оттуда было два пути – или в Сибирь, или к стенке.

«Гражданский» барак спецлагеря НКВД, куда привезли Андрея, был переполнен. Сидели по двое, по трое на нижних нарах, пока кто-то отсыпался на втором ярусе. Андрей оказался по соседству с Данилой, пожилым украинцем из-под Чернигова.

За глаза его называли батькой. Один из старожилов барака, Данило со знанием дела констатировал, что так, мол, и в других бараках. Там народу еще больше, потому что держат там бывших пленных и окруженцев.

Только в «шпионском» посвободнее. Потому что место быстро освобождается.

– Да тильки спешить туда не треба. Оттуда или на этап, или в расход… – покачивая седой головой, вздыхал Данило.

– Говорят, подо Ржевом уйма народа попала в окружение. Вот и прут с фронта… – свесившись с верхних нар, встрял в разговор Карпович, невысокий, тщедушный мужичок с бегающими, маленькими глазками. Когда он улыбался, на красных, опухших деснах обнажались почерневшие пеньки гнилых зубов. Данило его сильно недолюбливал.

Он ничего не ответил на реплику Карповича.

– Я слыхал, чуть не миллион окружили… – откликнулся Ванятка, парнишка из Сум, с которым Аникин вместе попал в засаду заградотряда, потом на пересыльный пункт, а затем уже сюда – в спецлагерь под Харьковом.

– Где слыхал? – нетерпеливо переспросил Карпович.

– Пока к своим пробирался, в лесах много встречал… – начал было Ванятка. Старик с силой ткнул его в бок кулаком.

– А ты, Андрей? – Карпович, выдержав паузу и не услышав больше ничего от Ванятки, переключился на Аникина. Он отходил после допроса на нижнем ярусе. Данило с Ваняткой подвинулись, дав ему место.

– А что я? – отозвался Андрей.

– Ну, про окружение… Ты же тоже из плена бежал?.. – не унимался Карпович.

– Я на все вопросы… следователю ответил… – Несмотря на боль и усталость, в голосе Аникина прозвучала нескрываемая угроза.

Карпович умолк и отвернулся от края шконки.

– Пан Данило… а, пан Данило… – зашептал Ванятка.

– Чого тоби?.. – нехотя отозвался старик.

– А правда, шо там… шпионы настоящие?

– Де?

– Ну, в бараке том…

– А тоби шо с того? – недовольно заворчал Данило.

– Как в кино…

Старик своей широкой, тяжелой и гладкой, как камень, натруженной ладонью схватил паренька за грудки.

– Ты… бисова душа… Уже год война, фашист вовсю хозяйничает, а ему кино… – Старик сплюнул.

– Где хозяйничает? – сверху вновь появилась гнилозубая улыбочка Карповича.

– У нас в деревне немцы никого не трогали, – заговорил Ванятка. – Только евреев, говорят, постреляли. Местечко возле нас… Там их много жило. Полицаи этим заведовали. А у нас – нет. Только мамка боялась, что меня в Германию угонят или полицаи заберут. Отправила к бабушке. Бабушка у меня тут, под Харьковом… Две недели шел. Вот Андрея встретил…

– Где встретил? – спросил Карпович.

– На Кудыкиной горе… – отозвался Аникин. Голова гудела, правый бок и плечо болели так, что нельзя было пошевелиться. Неужто ребра ему сломали? Худо дело.

XI

Андрей вдруг вспомнил, как он натолкнулся на Ванятку. Решил пересидеть день в стоге сена. Сунулся, начал зарываться, а ему – ствол в бок. «Ага, падла фашистская, пришел твой конец», – из стога размеренно так раздается. Как на суде перед расстрелом.

Да только Андрей ничуть не смутился. Как-то все равно ему стало. «Пуганые мы», – отчего-то во множественном числе подумал он и таким же рассудительным тоном ответил:

– Сам ты фашист недобитый. Тогда стреляй. А я – советский…

Это спокойствие его, видать, и спасло. Шуметь и выдавать себя они, наверное, не хотели. Вот и успели разобраться, что к чему. Выяснилось, что с вечера в стоге прячутся, парнишка и еще двое. Эти из окружения – по форме, один с винтовкой, а у другого – пистолет. Тот, что с винтовкой, Петром назвался. Простой мужик, говорил, что из-под Краснодара, все вспоминал свои деревья в саду возле дома и что его жинка готовила по праздникам. Блюдо за блюдом перебирал, по косточкам. И обязательно в конце: «И сто грамм самогоночки. Своей. Сливовой. Ух, чистый первачок! Слива у меня под это дело – высший сорт. Марабеля». Второй – помоложе, но себе на уме. Неразговорчивый. Все только кашлял и молчал. Поправлял все Петра: «Не марабеля, а мирабель». Ученый. А так – видно, что командир. Хоть нашивки содраны, а по гимнастерке видать. Потому, наверное, и с пистолетом. Боялся в плен попасть. Наверное, коммунист. Одно только и твердил. В плен, говорит, не сдамся, пущу пулю в лоб. А тот, Петр, его успокаивал, что мол, прорвемся к нашим и все будет в лучшем виде.

Аникин сперва хотел им все рассказать, что, мол, никакой он не гражданский – такой же