Искупить кровью! - Роман Романович Кожухаров

солдат, из плена. А потом промолчал. Решил до конца поступать так, как научила его Акулина. До сих пор его это выручало. Легкая у Акулины оказалась рука. И не только рука… Во время очередного привала она снова всплывала в памяти. Как наваждение. Акулина, ее полные, белые руки, нежное тело неотступно преследовали Андрея в минуты отдыха.

Тогда, когда отпустил этот… Отто. Немец, которого ждала дома красивая девушка с открытым лицом. Андрей запомнил его имя. Он все время думал об этом, пока брел в темноте, почти на ощупь, по маршруту, указанному хозяйкой. Он фашист, он пришел на советскую землю убивать, жечь села, разрушать города. «Раздави фашистскую гадину!» Так их учил политрук. Он говорил, что фашисты – это звери и они достойны лишь одного – ненависти. Политрук знал, о чем говорил, – он уже бывал на передовой, участвовал в обороне Москвы, получил ранение. Он говорил, что без ненависти на фронте пропадешь, что ненависть – это великая наука, без которой не выиграть войны. И вот Отто… Враг. Обычный парень, который спас ему жизнь. Андрей шел, размышляя о том, смог бы он выстрелить, увидев Отто в прицел. Наверное, не смог бы…

На хутор он набрел уже под утро. Промерз он до костей. Хлеб, который передала ему хозяйка, он за ночь съел. Поначалу чувство сытости как-то согревало его, но потом он совсем замерз. Ночь была сырая и холодная. Вдоль ручья берега превратились в сплошную мокрую жижу. Пока он шел, ноги совсем промокли и начали замерзать. Когда утренний туман стал заполнять прогалины между деревьями, он вовсю чихал и кашлял. И лес вокруг становился все гуще и непроходимее. Если бы не ручей, он бы совсем заблудился.

В конце концов русло впадало в запруду, как понял Андрей, искусственную, образованную сколоченной из бревен плотиной. Возле плотины и раздалось:

– Стоять… Руки…

А потом затвор передернулся. Не так, как «мосинка» Аникина, размеренным «клац-клац», а густо-металлически. Немецкий «шмайсер». И здесь фашисты. Значит, в западню его отправила хозяюшка… Тогда чего по-русски говорят? Мысли эти пронеслись в аникинской голове за какие-то доли секунды. А потом из тумана вышел человек. Усы чуть не в пол-лица, в картузе, надвинут на самые глаза, в пиджаке, с автоматом немецким наперевес.

– Я… Заради Коленьки… Заради Коленьки… – Андрей твердил это, как молитву. Зубы выщелкивали мелкую дробь, от страха и от озноба, который только усилился. Он вдруг понял, что не может вспомнить, как зовут хозяйку хаты, где он натолкнулся на немцев.

– Дезертир? – отрывисто, но беззлобно спросил усатый.

Андрей не знал, что ответить. Правду сказать? Окружение, плен, бежал из плена, вот к своим пробираюсь. А если полицай какой? Сказать, что дезертир?..

– От Аннушки я… заради Коленьки… – вновь, как «спаси и сохрани», затараторил Аникин.

– Че за бред несешь? – Усатый спросил уже более настойчиво и менее терпеливо, махнув дулом своего до блеска смазанного «шмайсера».

– Погоди… – из-за спины его раздался женский голос. Низкий, грудной, звучавший одновременно вкрадчиво и властно. Тут же, из клубов непроглядного тумана, проявилась и обладательница голоса. Она очень похожа была на ту женщину из деревни, и фигурой, и повадками. И лицом. Хотя была намного красивее. И выглядела моложе.

– Коля – племяш мой… – пояснила она усатому, небрежно как-то отстранив того. – На фронте с октября прошлого…

«На фронте… Значит, к своим попал…» – лихорадочно думал Андрей.

Женщина подошла вплотную к Андрею и оглядела его.

– Ты от Аннушки, что ли?.. Руки опусти. Слышь, Гриня, а парня-то трясет всего. И не похоже, что от страха. Заболел, что ли?

– Да нет… – Аникин все так же держал руки вверху. Скороговоркой, словно стараясь успеть выложить все под колючим, буравящим взглядом усатого, он заговорил:

– Из окружения я, из-под Сычевки. В плен попал, погнали нас… через день бежал. Вот, к сестре вашей… немцы там…

Усатый все так же глядел на него. Потом вдруг махнул автоматом.

– Руки-то опусти. Немцы, говоришь? В деревне? – переспросил он.

– Немцы. Зенитки там стояли. И нашивки у этих были, на кителях, крылышки.

Почему-то он ничего не рассказал про Отто и как тот его отпустил.

Его провели в дом. Акулина, так звали женщину, шла впереди, потом Андрей, а усатый позади, со «шмайсером» наперевес. Дом был небольшой, но уютный, крепко сработанный из бревен. Женщина усадила его за стол, вытащила из печи чугунок картошки, отрезала ломоть ржаного хлеба и налила молока. Андрей ел, клацая ложкой по зубам, а усатый заставлял его еще раз все рассказывать, от самого окружения, в мельчайших деталях. Слушал усатый внимательно, то и дело переспрашивал. Потом вдруг встал.

– Ладно, Акулина, с бойцом сама знаешь, что делать. А я двину. Пока туман стелется… – Сказав это, усатый опять натянул кепку чуть не на самые глаза и, не прощаясь, вышел.

Потом Андрей помогал женщине затапливать баню. Воду носил прямо из маленького прудика неподалеку от хутора. Образовывался он от плотины, с умом сработанных бревен. И везде в хозяйстве сработано было все ладно, с умением и любовью. Андрей, наполняя кадку в бане, осторожно заметил это.

– Это мужик мой… – с нескрываемой тоской в голосе, обреченно ответила Акулина. – На фронте… С зимы весточки нет.

Выходило, что она сама старается изо всех сил поддерживать заведенный мужем порядок. Вздохнув, Акулина уже деловитым, суровым своим голосом сказала:

– Ладно, пойду чистое тебе принесу. А ты пока скидавай портки свои завшивленные…

Андрей попытался возразить, но женщина одернула его на полуслове:

– В гимнастерке тебе неча среди фашиста разгуливать. Да и завшивел ты совсем. Проще наново тебя обмундировать, чем вошек из лохмотьев твоих вылавливать.

А потом она пришла в баню. Разделась до исподнего, нахлестала, намыла его, словно родича какого наиближайшего. Андрей поначалу краснел и тушевался, но женщина вела так запросто и, главное, делала все так деловито, молча.

– Ну вот… соколик… как заново родился… – словно бы даже довольная своей работой, отдуваясь, отступила Акулина от полки, на которой послушно вытянулся, лежа на животе, Андрей. Ворот рубашки оголял в глубоком вырезе начало упругих грудей, к которому прилип на шелковой нитке серебряный крестик. Груди выпукло торчали, проступая сквозь налипшую ткань розовыми сосками. Мокрая рубаха облепляла ее горячее, пышущее жаром тело, подчеркивая крутые изгибы от тонкой шеи, натруженной в постоянных хозяйских хлопотах к пышным бокам, вздрагивающим при каждом ее движении, каждом взмахе веником. Полы рубахи налипли и на бедра, сходясь по округлым. Она сделала шаг по направлению к предбаннику, но Аникин удержал ее за руку.

– Чего это… зря пару