Березина. Короткий роман с послесловием (изд. 2-е, испр. и доп.) - Израиль Аркадьевич Мазус

Наполеон, по уверениям самого Александра, был его идеалом, которому больше всего в жизни он желал бы подражать? И это была совершеннейшая правда, а не какая-нибудь лицемерная уловка жалкого проповедника. Свойства милосердия и доброты… Господи, откуда им быть, если, прежде чем проникнуться ими, невозможно избежать топота копыт и грохота пушек. И разве сам Александр, этот тайный республиканец, которого он полюбил как брата, не говорил ему, что Гражданский кодекс есть главное сражение, которое выиграл Наполеон… Нет, нет, никому не дано знать, какая тоска угнетает душу человека, который обязан выигрывать все свои сражения…

Карета остановилась, и Наполеону сказали, что он в Студенке. Прекрасный вид открылся его взору, когда он вышел из кареты. Спокойные темные воды реки, скованные льдом у берегов. Обширная низина, медленно переходящая в лес. Вдоль реки крестьянские избы, над некоторыми из которых белыми столбами поднимался дым…

Глава XI

В Борисове печи теперь топили только ночью при плотно зашторенных окнах, чтобы с улицы нельзя было увидеть отблесков огня. Кругом горели костры, и толпы голодных солдат бродили в поисках пищи.

— Раньше мы радовались, что живем на самой короткой дороге между Москвой и Варшавой, — сказала Хая, укладывая поленья в печь, — а теперь я должна плакать горькими слезами потому, что Наполеон, дыра ему в голову, убегает из Москвы именно по этой дороге.

— Адмирал Чичагов тоже думал, что Наполеон уйдет по какой-нибудь другой дороге, и когда тот здесь появился, едва успел перебежать на другой берег, — сказал Гумнер, который прошел задними дворами, чтобы поговорить с братом.

— Зато Шмуль Пророков опять успел выбежать к Чичагову с хлебом и солью, — усмехнулся Бенинсон.

— Почему опять?

— Потому что, когда Наполеон был здесь первый раз, он делал то же самое вместе с поляками.

— А мы с тобой радовались, что сражение обходит нас стороной, — сказал Гумнер.

— Мне казалось, что где-то впереди, далеко от города, у Чичагова имеется надежный заслон от Наполеона.

— Тебе казалось… Можно подумать, что ты в этом что-нибудь понимаешь, если даже сами генералы не могут с точностью угадать, откуда к ним должен подойти неприятель, — вздохнул Гумнер.

— С точностью может работать только твоя машина, — засмеялся Бенинсон, — а война как болезнь. Никогда не знаешь, когда она начнется и чем закончится. Они ворвались в город как бешеные звери. Я сам видел, как они зарубили на скаку двух офицеров, совсем еще мальчиков, которые стояли перед ними с поднятыми руками.

— Там красивые мужчины и здесь красивые мужчины, — послышался голос Хаи, — но каждый умирает за своего императора.

— Что ты там печешь, мама?

— Хочу испечь намного лейкех.

— А хлеб?

— Хлеб я уже испекла, а лейкех для детей. Они не виноваты, что идет война. Берэлэ, а что делала Рахиль, когда ты уходил к нам? — спросила Хая.

— Она тоже стояла у печи. И еще она мне сказала, что сама слышала, как два француза говорили друг с другом на нашем языке. Но только, как ей показалось, очень грубо.

— Тебе бы надо было ей сказать, что это были немцы, — засмеялся Бенинсон, — которые, с тех пор как стали говорить на идиш, сильно его испортили. Один купец в Москве объяснил мне, почему нас не любят. Оказывается, потому, что мы присваиваем себе все самое хорошее, что есть на земле. А потом забываем, откуда что взялось…

— Один шляхтич, который зарезал свою жену, спросил в остроге у моего отца, почему нас не любят. «А вот вас, когда узнали, что вы зарезали свою жену, любят?» — спросил его отец. «Теперь уже нет, никогда». — «А если бы вы не убили, но они этого еще не знают?» — «Когда узнают, то полюбят», — ответил шляхтич. «Вот так и нас тоже когда-нибудь полюбят», — сказал ему отец.

— Что ты такое говоришь? — не выдержал Бенинсон. — И твой отец, и ты вместе с ним всю жизнь только о том и думали, будто люди, как колесики: если все сделать как надо, то они обязательно будут правильно вертеть друг друга.

— Война есть война, — зачем-то сказал Гумнер и развел руками. Может быть, он даже и не слышал, о чем говорит ему Бенинсон. — У войны свои законы.

— Именно такие слова сегодня сказал мне один полковник, который остановил меня и вдруг заговорил со мной на идиш. Наполеон, сказал он, ведет особые войны в мире. Сам Бог благословил его, а теперь прокладывает дорогу назад во Францию. Мама, ты все еще здесь?

— Не обращай на него внимания, Борух, он сходит с ума от безделья, — сказала Хая, перед тем как уйти из гостиной.

— Ты слышишь треск за окнами? — спросил Гумнер. — Мне кажется, ломают твой забор. Они жгут костры по всему городу.

— Скоро мы избавимся от них…

— Конечно, скорее бы они уходили, но я тебе хочу сказать, что все-таки войны стали намного приличнее, чем были раньше. Раньше, когда неприятель входил в чужой город, он грабил и убивал, а мы с тобой все-таки сидим и спокойно разговариваем.

— Я себе места не нахожу, а ты говоришь, что мы сидим и спокойно разговариваем! В Москве про таких, как ты, говорят: блаженный. Как это не грабят, если у меня два склада с товарами сгорело, а остальное растащили. Кругом валяются мертвецы, а ты говоришь — не убивают…

— И все-таки мне нравится, когда они говорят о равенстве и братстве. Еще они говорят, что если бы Александр не хотел войны, то она бы и не началась.

— Пустые слова, — сказал Бенинсон. — Особенно о равенстве и братстве. Может быть, до того как сюда пришел Наполеон, у меня действительно не было братства с поляками, так я его и сам не хочу. И равенства с ними мне тоже не надо. Даже если бы они мне вдруг сказали, что я им, оказывается, равен и они мне теперь разрешают жить на самой главной улице в Варшаве, то я все равно туда не поеду. Я всегда буду жить там, где мне совсем не надо думать ни о братстве, ни о равенстве. Именно так я и жил в Борисове, пока сюда не пришел Наполеон! Когда адмирал бежал из города, я переживал такую досаду, будто бы мой отец еще раз разбил свою голову о камень. Зачем мне чьи-то замечательные слова, если я знаю, что человек, который их говорит, ничего кроме зла мне