Верхом на ветре - Лючия Сен-Клер Робсон

Податель сего утверждает, что является вождем команчей по имени Санако, что он — самый большой индеец и лучший друг белых, да и вообще парень что надо. Но мне кажется, что он — полный мерзавец, поэтому держите ухо востро.

Марси сложил листок и вернул его совершенно павшему духом Санако. Тот смял бумагу и бросил в огонь. Повернувшись к Марси, он медленно и хмуро трижды пожал руки. Потом, спокойно и искренне глядя в глаза офицеру, он сцепился с ним правым локтем, прижав его и свою ладони к своему боку. Затем повторил то же самое левой рукой, приговаривая при этом: «.Bueno, mucho bueno»[20], после чего растворился в ночи, оставив троих хохочущих белых.

Последним из вождей пенатека прибыл Пахаюка. Теперь все было готово для встречи с Марси и Нейборзом, на которой предстояло обговорить детали соглашения — возможные маршруты, питание и подарки, которые индейцы получат за услуги проводников. Переводчиком был разведчик-делавар Джим Шоу.

Вожди пенатека торжественной вереницей обошли костер, по своему обыкновению, слева направо. По торжественному поводу каждый нарядился в лучшие одежды. Санако целых два часа крутился перед зеркалом, выдергивая каждый волосок из лица и тела. Когда все расселись и все церемонии были соблюдены, первым встал и заговорил приятель Старого Филина, Санта-Ана. Индеец с классическим профилем, завернувшийся в шкуру на манер тоги, напомнил Джону Форду римлянина, обращающегося к сенату. Широкое и добродушное лицо подтверждало искренность его слов.

Начал он с рассказа о том, как Народ впервые пришел на эти земли и как добра была к ним эта земля. Он подробно описал их образ жизни и странствия, их войны и победы за последние несколько столетий. Он заверил, что его люди смогут провести своих белых братьев через каждый холм и каждый ручей в этих местах. Через час он завершил свою речь.

Приложив руку к сердцу, он поклялся в неизменной любви к белым:

— Нет нужды размещать солдат на земле Народа, — сказал он. — Войны с Соединенными Штатами не будет. Я — не ко-манч. Я — американец.

Следующим трубку принял Марси. Сделав затяжку, он встал и заговорил:

— Мы знаем, что вы любите нас, и это взаимно. Я сам — не совсем американец, а самый настоящий, стопроцентный, закоренелый команч!

— Закоренелый? — Шоу посмотрел на Марси, не зная, как это перевести.

— Можешь это опустить, Джим. Солдаты размещены здесь для вашей защиты, jefe. Они должны защитить вас от дурных белых.

После Марси заговорил Старый Филин:

— Вы говорите, что войска находятся здесь для нашей защиты. Я знаю, что это не так. — Он обернулся к агенту Ней-борзу. — Когда год назад вы проводили черту, вы говорили, что мы сможем ездить охотиться на юг, если захотим. Нужно будет только обратиться за разрешением к капитану из форта. Я хотел отправиться на юг на охоту с отрядом из восьми стариков с женщинами и детьми. Я обратился за разрешением, но капитан мне отказал. Я сказал ему, что со мной не будет воинов — только мои друзья, старики. Что нам нужно мясо, чтобы кормить семьи. Но он все равно отказал. Я сказал, что я — старый человек, что я охотился в этих прериях еще до его рождения, до того как пришли белые. Без толку. Теперь вы хотите, чтобы мы помогли вам проложить дорогу для новых белых. А как с нами будут обращаться, когда они придут? — Старый Филин явно много думал об этом проекте и после того, как дал согласие на него.

«Черт бы побрал того офицера!» — подумал Нейборз и встал, чтобы заверить вождя:

— Дорога, которую мы разметим, проведет людей через ваши земли. Они здесь не останутся. Они идут на другую сторону, чтобы копать желтый металл, который белые считают волшебным.

Уж Старый Филин должен был это понять. Хитрый старый козел запросил опиату монетой. Должно быть, собрался еще раз съездить на восток и понимал, что за проезд на пароходе не удастся расплатиться лошадьми и мулами.

— Обещаю, вождь! — Нейборз поднял руку, чтобы придать своим словам больший вес. — Люди, которые поедут по этой дороге, не причинят вам вреда. Они даже не будут техасцами. Они пройдут, и больше вы их не увидите. Они пронесутся, словно ветер, и скроются на краю света.

Роберт Нейборз был хорошим и честным человеком, другом индейцев. Он был уверен, что говорит правду.

Глава 44

Медвежонок сидел возле постели деда. После возвращения из поисков видения он взял себе имя Эса Наубия, Эхо Волчьего Воя, но Старый Филин продолжал звать его Медвежонком. Теперь юноша сидел, держа голову деда и сжимая пальцами его виски, чтобы успокоить пульсирующую боль. Его голова болела от скорбных дней и бессонных ночей. Он отослал шамана еще накануне, когда всем стало ясно, что его ворожба не помогает. Медвежонок знал, что она не поможет, еще тогда, когда у деда появились первые симптомы. Он узнал в болезни холеру. В то утро Старый Филин пропел приветственную песню смерти и теперь лежал в ожидании ее прихода.

«Зачем ты отправился сопровождать караваны, дедушка? Я же пытался тебя предупредить, но ты всегда был упрямым стариком». Когда Старый Филин решил следовать путем белого человека и повидал то, что лежит на востоке, он стал чаще искать встреч с белыми. «Ты ведь искал кофе, верно? И те побрякушки, что белые покупают дешево и продают дорого. Покупают дешево и продают дорого… Сколько кофе стоит одна человеческая жизнь?» В то лето по дороге Старого Филина прошли четыре тысячи золотоискателей, и едва ли не каждому он был знаком. Он был и приветственным комитетом, и сопровождающим.

По другую сторону костра задремала двоюродная бабка Медвежонка, Луговая Собачка. Она клевала носом над похлебкой, которую готовила для мужа в тщетной попытке победить болезнь. Вдруг из соседнего типи раздался громкий горестный плач, от которого у Медвежонка мурашки побежали по коже. Это был голос Дикой Полыни, жены Санта-Аны. Видимо, Санта-Ану холера уже убила. У Медвежонка совсем не осталось сил на скорбь о старом товарище деда, но громкий звук разбудил Луговую Собачку, и она устало, с кряхтением и стонами поднялась на ноги. Накинув шкуру поверх головы, она пошла утешать подругу.

Медвежонок… — Юноша наклонился, вплотную приблизив ухо к посиневшим губам деда. — Санта-Ана?.. — Слова давались старику с трудом.

— Да, дедушка. Он умер.

— Мой мешок…

Медвежонок знал, что речь может идти только об одном мешке, и снял с колышка большую