Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

где у арестованного, как у всякого человека, должны быть глаза. А третий – будто и вовсе без глаз – вдруг вскинул голову куда-то выше портрета штатского в кепке, забравшегося на трибуну, как на гору черепов.

– «Резной ковчежец для Креста. По виду золотой, но не сильно тяжёлый. Резной ковчежец…», – начал почему-то Павел не с верхнего пункта. Буквы у него прыгали в строчках, губы склеились.

Капитан пружинисто прошёлся до окна, вытряхнул в форточку пепельницу, впустив в кабинет вместе с ветром визг точильного станка. «Арестовать, чтоб под окнами не орал?» И пуще набычившись, прошёл до двери в коридор.

– Вестовой! Прими там на улице горластого. Голова болит. Куда? В подвал, куда. Ну! Живо, мне…

Вернулся.

Снова трое мужчин, двое в военном защитного цвета и один в церковном облачении, стояли посреди комнаты и несколько секунд молчали.

– Дальше? – уточнил Муханов.

– Видишь, иерей, там всё описано… «с привесами, с красной бархатной подушечкой, строгановского письма, годуновского времени». Зря ты молчал, упрямец. Напрасно. Выломиться хочешь? А выпусти тебя, ты же враз спрячешь ценное и ГорФО при заключении договора представишь один лубок. Знаем, попадались случаи: до ареста поп – ухарь, после ареста сам ведёт и схрон показывает. Не успел спрятать-то, гражданин Перминов, а? Или зажухал?

Дожидаясь ответа, капитан взглянул на ручные часы.

– Продолжай, Муханов.

– «Девятое. Образ «Похвалы Божьей Матери» храмового размера, с резными оплечками, жемчужной обнизью. Десятое. Дароносица и дарохранительница…»

Старик вдруг слегка развернулся всем туловищем в сторону читающего и даже, показалось на минуту, раскачиваться перестал.

– Тебе храм жалованье задолжал? Ты зайди к диакону, разочтись.

Муханов немедля кулаком с зажатой в нём бумагой ударил иерея в лицо. Обдало редким запахом, как кисло пахнут потные подмышки или мокрые ладони. Старик рухнул на колени. Муханов снова размахнулся, что-то упрекающее послышалось ему в голосе, что-то знакомо библейское, обидное. Но капитан удержал, отвёл руку.

– Ну ты жиганул, Павел. Подымайся, поп, не в алтаре. Тут молиться некому.

Капитан подтащил упавшего за ворот, непочтительно пиная коленом в спину. Иерей распрямился в полный рост и снова заметно закачался.

– Давай, Муханов, с самого начала. Чтоб знал он, как бесполезен его гонор. Чтобы знал, все кадила его, все лампады посчитаны. Все кресты в переплавку заберём.

– «Первое. Запрестольная оборотная икона…»

Роман Антонович слышал грозное бормотание то над одним, то над другим ухом. Глядел сперва в простенок, но выше репродукции с полоумным мужичком в кепке. А кто, как не полоумный, тронутый умом, умалишённый, врождённо бессовестный и безбожный мог затеять такое измывательство над своей Родиной. Потом перевёл взгляд вправо, на выложенный крестом оконный переплёт. Удерживал крест переплёта перед глазами. Мысли уходили в сторону от главаря разбойников ко второму, иудствующему рядом. Покою не давала мимолётная встреча, какая случилась накануне в «муфельных печах», как прозывались на предвариловке жаркие подвальные камеры. Там вышла какая-то, впрочем, довольно обычная для тюрьмы, заминка с одним из подследственных, ещё не осуждённых людей. И пока конвойные убирали с прохода бездыханное тело, арестанты, предоставленные самим себе, вполголоса обсудили происшествие. Голос одного из них показался Перминову знакомым. Он попытался разглядеть человека, но темень коридора и заплывшие от ударов веки не давали. Также вполголоса решился спросить:

– Борис, Вы? Сиверс? Вот где привело свидеться.

– Вас-то за что? О, Господи! А мальчик…

– Толик у Буфетова. Запомните, у диакона Буфетова!

Они обменялись буквально парой взглядов и фраз, как их развели в стороны. Больше им не свидеться. Роман Антонович понимал, дело к концу идёт. Возможно, так же и у Сиверса. И если встретятся, сегодня ли, завтра, послезавтра, сколько Ты отпустил мне, Господи, то во внутреннем дворе здания, в «смертнике» – деревянном сарае с наклонным полом, куда сгонялись по пятницам отобранные на расстрел, отделённые от живых, запертые для завершения смерти полумёртвые. Мучительно терзала мысль о мальчике. Когда «кожаные» уводили из дома, попрощаться с ребёнком не дали. Мельком видел полные понимания происходящего распахнутые глазёнки. И что-то ещё в тех глазах осело, какое-то тяжёлое выражение. Тогда не волновался так смертно, как сейчас. Брезжила надежда: всё обойдется, мальчик обретёт отца. Теперь же, кажется, обоих не примирившихся спорщиков примирит Господь. Но, может быть, может быть, вырвется Сиверс!

Роман Антонович упустил, когда перестали зачитывать список.

Кажется, стали что-то спрашивать у него, принялись кричать и бить с двух сторон, то капитан, то его подчинённый. Почувствовал горячее на шее, как ожёг, тут же прыснула и полилась жидкость за шиворот, на грудь. Крест с гайтана сорвали. Быстро пронеслось памятное «и, закрыв Его, ударяли Его по лицу и спрашивали Его: прореки, кто ударил Тебя?»

– Крест в «чёрную кассу».

– Золото?

– Чистое. Пятьдесят шесть золотничков. Акуратненько его, аккуратненько, оботри.

– Иерейский, увесистый.

– В сейфик определим. Мантулишь, ишачишь, вкалываешь и вот инда получаешь наградку.

– Жалованье – гроши.

– Молодое государство, не суди. А мы вот сами поправим свое положеньице. Никогда не брезгуй мелочами, Павлик.

Продолжили бить, когда осел, и даже опрокинувшегося ничком, смотревшего на паркет «в ёлочку», искавшего крест на шее и не находившего, били. И закрывшего глаза всё били.

Роман Антонович ухватывался за мысль, расплывчатую, расползающуюся красной пеленою, превышающую его самого. Главное не в криках и ударах, главным было сосредоточиться на трёх вещах: «двадцатка – успеют ли», «святыни – сохранят ли», «сынок – уберегут ли». Господь обещал дать светильник в детях. Толик, мальчик, безотцовщина, теперь полный сиротинка. И не впервые пришли мысли о близости смерти: привлекающая неизбежность встречи с Богом. Близко-близко до Него, а всё продолжает испытывать. Вот ведь непостижимая вещь – само несчастие приближает к спасению. С годами и нарастанием ощущения близости смерти, ощущал и как растёт любовь к тому, что забирает тебя. Не страхом неведомого прирастал, а любовью и приоткрыванием достигаемого. И как раз в последнем испытании нельзя серчать и сокрушаться, какие бы великие испытания ни обрушились. Не роптать. И не забыть помолиться о тех – о мучителях, капитане и головщике, с голосом выдающимся, кажется, его имя Павел. Вспомни, Господи, помяни всех, сопротивная нам хотящих, всех призывающих имя Твоё во истине: вспомни всех, желающих нам враждебного, ибо все мы люди, и суетен всякий человек.

– Ты чего застыл над ним, Муханов? Кончился?

– Да вот… чего бы ему не согласиться-то…не понимаю я…вот искренне не понимаю…просто же, так просто всё.

От шпарившего в окна солнца и раскалённой лампы исходил удушающий жар. Подступали чёрные на красном, обморочные круги перед глазами. Крики, удары и боль отходили всё дальше. Шептал себе: «Заклан агнец, двери помазаны,