Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

настоятеля – запропал. Помимо домочадцев за столом «свои»: доктор с сыном, двое с водокачки – инженер с казачком, соседи Лантратовы – также двое, сторож церковный, да хозяин типографии. Отступнику, вероотметчику Платону Платоновичу сегодня никто не пенял за метания, кто ж в беде с нравоучениями полезет. Хоть бы квартхоз не нагрянул, а то собранием тайным сочтут, заговорщиками против власти объявят. Протодиакон шикнул за суету, и Варваруня покорно уселась на уголок табурета в дверях, готовая вскочить всякую минуту к самовару. А на уме прикидывала, внакладку не наберётся сахару, а уж вприкуску напоит.

– Я спал. А тут стук в окно. Калина: Ляксей Ляксеич – бяда. Голос страшный. Кое-как оделся. Третий час ночи. А там у них уже вовсю. И видно, что с полчаса, не меньше, шуруют – столько сразу не разрушишь. Книги, свечи, одежда, постели – всё на полу в обеих комнатах. Не могу сказать, видел ли Толика в тот момент. Но рисуя в памяти картину, припоминаю своё спокойствие об ребёнке, будто мальчик – не главная беда, будто тут он и всё с ним по-доброму. Я больше на иерея нашего глядел: не лицо, а курульный слепок. Калина во дворе остался. Там двое на часах. Меня одного пустили. А в комнатах шестеро чужих, все в кожаном. Прежде я их не видал. И зачем столько нагнали? Разбойники ли мы? Роман Антонович взглядом меня упредил: не рвись, хуже не делай. На столе бумаги и один из «кожаных» зачитывает список какой-то, а чего, я не усёк за волнением. И тут вспомнил я слова Романа зимой, в самые морозы, сказанные: «Если совсем худо станет, дома служи. И Всенощную и обедницу. Суточный круг блюди. Семьёй пойте». Предугадал. Завтра в храме служить будем. Без литургии. Подымусь, подымусь, не шумите. Храм закрыть не дам. А уж добровольно и подавно не закрою. Как о. Антоний говорил, хоть один человек придёт: всё одно служи. А завтра, чаю, прибудет народец-то. Как же не прибыть?! Взропщут. Самого иерея храма Илии Пророка забрали. Заграбастали чёрные люди. И за что? За веру его. Ничего, люди добрые, угаснет светильник у беззаконных, угаснет. Уводили, прихватив узелок, что о.Антоний себе наспех собрал, и пару журналов, рукописи забрали. Мне сказали, можешь еды принесть, а то, мол, у него одни грузди сырые. Груздями солёными сердешного нашего на той седмице диаконица моя угостила. Побежал я домой. Вроде и близко, а пока сложили в туесок, пока перебрался через Таракановку, слышу, один мотор отъезжает. За ним второй. Только фары и плеснули в лицо. Надурили они меня, нарочно отправили и ждать не собирались. Видать, чтоб поменьше причитаний. А Калина тоже Толика из виду упустил. Ему велели ворота отворять. Подогнали мотор к самому крыльцу и затолкали отца родного – сокровище наше. Туда-то они тихо кралися, а обратно громко съезжали. А уж с дитём или нет, то не видали. Так ведь, Калина? А может и иное быть. Может, спугался мальчонка и драпанул от «кожаных». Сегодня весь день мы ждали с Варваруней, вот вернётся, вот вернётся. Ведь наш дом не чужой ему. Да и вся слободка иереева воспитанника знает. Но не наградил нас Бог. Проводил я машины, да поплёлся обратно «на пепелище». Кто-то из клирошан проснулся, беду почуяв, свечи замелькали по окнам. А в комнатах бедлам, разруха. Ребёнка нет. Книги старопечатные пропали. И крестов нету: двух наперсных и киотного. Может, ещё чего недостаёт, да то хозяину лучше знать. А в мирском смысле брать там нечего: одни книжки, да церковное одеяние по священническому сану. Беден иерей наш, а душа высокая, как у апостола. Супружница моя отмечает, початый горшочек груздей унесли. Так, Варваруня? Не погнушалися чужой еды, не побрезговали. Ну, прибрали мы разор, как могли, огни загасили и заперли комнаты. Не опечатано, нет.

Гости засиделись у Буфетовых допоздна. Чаю с луковником напились, чтоб уж совсем не забижать хозяйку. Пирог разделили поровну, каждому по ломтику досталось, всего пятнадцать частей.

Назавтра в храме ожидался приток прихожан. Буфетовы станут за службу, сторож – при своём деле. Колчин с Евсиковым-старшим вызвались ехать к тюрьме, просить свидания и передачи, как ходоки от общества. Тут дело тонкое, чтоб не навредить – родственников-то у Перминова нет. Молодёжь: Костик, Филипп, Лавр и Вита договорились завтра, кто как сможет, искать по слободке пропавшего ребёнка. Территорией поисков наметили церковную горку с зарослями, мост через Таракановку и прибрежные спуски, платформу у железки от мазутных ангаров до водонапорной станции. Опрашивать народ, окликать, может, забился малой в какую дыру или к цыганам попал. Хозяин лито-типографии Платон Платоныч Вашутин повторял не к месту своё обычное «и то-то, и то-то… так вот так… ясно несомненно…». Никто не понял, что Вашутину ясно, но обрадовались, когда тот вызвался в помощь Липе искать пропавшего ребёнка на базаре.

При муторных смущающих мыслях заснуть невозможно. Ночью действительно никому из «заговорщиков» не спалось, в доме Лантратовых так точно. Ожидающим и пребывающим в неведении всегда хуже самого попавшего в беду. Горемыка знает о себе всё, как бы плохо ему не было, оценивает давление обстоятельств и свои силы, запас противодействия. А страдающих за него изводит полная неизвестность. И тот, и другие бессильны, пока не наступит пора измениться обстоятельствам.

Вита ворочалась в кровати и всё пыталась открутиться от прилипчивых обрывков фраз «кругом разгром… работают полотёры, кругом работают одни полотёры… в жанре контр-реализма, против реальности». Мысли восстанавливали картинки событий вчерашнего и сегодняшнего дней – что делала, когда произошло страшное: арест человека. А сердечное желание одно: отыскать мальчика. И сердечное пересиливало благоразумное. Решила, если завтрашние поиски результата не дадут, никому не говоря отправиться по знакомому адресу, Остоженка, бывший особняк Каткова – в приёмник-распределитель.

Липа долго молилась Богоматери, Заступнице Тёплой и Скоропослушнице. Плакала, вспоминая сперва вихрастого борца с Арсенькой-нечистиком, потом свои скитания по пожарищу в Шелапутинском переулке. Уговорившись с Приснодевой о мальчике, легла и тоже измяла всю постель, прежде чем уснула.

Лавр ходил по залу, библиотеке, кабинету, вышагивал гулко по пригнувшемуся под бедой дому. Готово сердце моё, Боже, готово сердце моё. Восстани слава моя, восстани псалтырю и гусли, восстану рано. Вознесися на небеса, Боже, и по всей земли слава Твоя. Вставала и твердела в нём жаркая потребность в действии. И шаг из задумчивого, сбившегося, с каждой решительной мыслью становился твёрже и уверенней:

делать,

делать,

делать,

делать сейчас,

делать самому,

делать то,

на что не решатся другие.

Я встану рано.