Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

сие, как не укрывательство пособников? Не контрреволюция? Полагаю, иерархи церкви инсценируют у себя кражи в целях сокрытия средств от большевистского правительства. Республика не может позволить себе разбазаривания и бесхозяйственности. О, второй час вовсю! Итак…я бы сходил в буфет перекусить. А вы с Копыловым по пунктам записали бы перечень. Ладушки?

– Писать ничего не стану.

– То есть… Вы находите возможным противиться требованию сотрудника Чрезвычайной комиссии?

– Да, если требования противоречат убеждениям моей веры.

– Да, веруйте на здоровье. Я даже завидую, если честно. Можно за кого-то держаться, на кого-то свалить неудачи, в ноги бухнуться. А тут только в домового веришь, в Бога как-то не получается.

– Подай руку твою и вложи в рёбра Мои, и не будь неверующим.

– Не обо мне речь. Я предлагаю Вам поверить в социалистическую справедливость и пойти навстречу следствию.

– К лукавнующим не пристану.

– Ну, так Вы, разве что, Копылова собъёте, меня нет. Я Вам дело говорю.

– Под языком его беда и горе.

– Я предполагал: наш разговор будет затруднителен. Вы же из непоминающих, так?

– Кого Вы хотите, чтобы мы поминали? Обновленческого клоунского епископа? Вашего предводителя Ленина? Луначарского? Выходит, атеистическая власть требует поминовения себя в молитвах?

– Вы – игрок. И в политике дока. И в других обстоятельствах мне интересным показалось бы поспорить. Но теперь недосуг. Церковь должна быть не для политики. Окститесь, попы, займитесь своими делами, неурожай там или засуху отмаливать, дождя просить. Не слыхали ли про наши подвалы?

– Слыхал.

– Надеюсь, спускаться не придётся. Покончим на третьем этаже. Ваши политические убеждения мне известны, потому не предлагал бы никогда сотрудничество на постоянной основе. Но вот сделку, почему нет. Копылов, пишешь?

– Пишу.

– Подаёте список ценностей, и Вы на свободе. Далее, выступаете публично, с призывом приглядеться к «Живой церкви» и я помогаю воссоединиться с мальчиком. Я не живодёр, понимаю…что делаем с людьми, то определяет нашу личность. Ну, скажите же мне правду, ведь Вы сейчас дрогнули? Захотелось ведь на свободу? И о мальчишке подумали – не погубить бы. Так? Ведь железных нет, мы пробовали их кожу. Ну, правду же, ну…

– А кроме правды ничего и нет.

– Есть! Есть много чего. Ну, из понятного Вам – жажда вечности. Она живёт в каждом человеке. Копылов?

– Слушаю, товарищ капитан.

– Да ты сиди, чего вскакиваешь? Есть в тебе жажда вечности?

– Не могу знать, товарищ капитан.

– Ну молод и юн, простительно. А Вы-то уж не юлите, настоятель. И не обеляйте людей. За причисление к вечности пойдут и на уголовщину. И праведник дрогнет. Вам-то – раскольникам – всё про червивое нутро человека доподлинно известно, за три века-то.

– Скажите, наконец, в чём меня обвиняют.

– Ни в чём.

– Позвольте, ну что-то же нужно вменить?

– Ничего и не нужно.

– За что же взят?

– Допустим, за разговоры.

– Какой вред от разговора?

– Служили ли Вы по домам? Копылов, вот сейчас внимательнее. А то в прошлый раз такую ахинею написал, что «тройка» протокол допроса забраковала.

– Служил.

– С целью?

– Исполнял требы.

– По каким домам?

– Моего причта.

– А не по тайным ли моленным?

– О тайных молельнях мне ничего неизвестно.

– Про «Чёрную моленную» тебе известно? Про неокружников?

– Ничего не слыхал.

– Не крестил ли подпольно?

– Нет.

– Не принимал ли участия в собраниях церковников, имеющих антибольшевистский характер?

– Не принимал.

– Листовки приходу раздавал?

– Не раздавал.

– Не исполнял ли церковных ритуалов, противоречащих законам большевистской власти?

– Не исполнял.

– Не состояли ли в сговоре с Рогожскими архиреями Мелетием и Илларионом?

– Не состоял. Я замкнут на своём храме и чересчур редко бывал в Рогожской митрополии. Не перечил ни вашим законам, ни церковным уставлениям, ни собственной совести.

– Из вашей Рогожки мы театр сделаем. Пролетарский. Или обсерваторию. Во, планетарий.

– Люди идут за звёздами. Только одни за Вифлеемской, а другие за красными.

– Варьете сделаем. Или нет. Безбожникам под клуб отдадим. Баптистов запустим.

– Кощунники.

– Вот и донесения характеризуют попа Перминова воинственным.

– Анонимок сексотов не признаю.

– Обвиняете ВЧК в подтасовке? В фальсификации?

– Я не сочувствую коммунистам. Но революционного строя не подрывал.

– В колокола звонил?

– Тут не отрицаю. Звонил.

– Звонить запрещено, знаешь?

– Знаю. Людей пробудить. Закисли люди.

– Закисли?! Революционный подъём кругом! Мы урегулируем колокольный звон. А ведь донесения говорят точно: проповеди твои крайне обострены и нацелены на одного противника – Советскую власть.

– Сам я – противник вашего режима. Но в верующих, к коим обращены мои проповеди, не искал подрывника для Советской строя. Лишь взывал к пробуждению, к внутреннему восстанию. Православный должен соответствовать ожиданиям Господним. А иначе, зачем мы просыпаемся по утрам?

– Копылов, записал?

– Так точно.

– Ну и дурак. Вычеркивай весь кусок. А Вы бы заканчивали проповедовать. Нас всего двое: я и вольнонаёмный. Конвойный за дверью нас не слышит.

– Вы ошибаетесь. Нас всегда на одного больше. Христос с нами! Есть и будет!

– Довольно, довольно, не на амвоне. Меня обращать поздно.

– Церковь не может отойти. Она – не сторонний наблюдатель. Ваша революция вытравила в людях нормальные человеческие чувства и подавила сопротивляемость, критичность, соотношение себя с Божьим делом. Революция подавила человека в человеке. Лозунги о свободе – враньё. Человек должен восстать против поголовного осчастливливания.

– Не спешите, задержанный, я не успеваю. Что там про сопротивляемость? Товарищ капитан, чего он…

– Значит, церковь присвоила себе роль обличителя? Доброделателя?

– У Бога нет на земле других рук, кроме наших.

– Те люди, которые верят в бессмертие, в большинстве случаев мучительно в нем сомневаются. Кто сказал? Луначарский.

– Глупец. «Врачу, исцелися сам».

– Копылов, запиши про оскорбления. Так что же, не выйдет у нас понимания?

– Не губи твоею пищею того, за кого Христос умер.

– Не выведешь митинг?

– Нет.

– Не напишешь списка?

– Нет.

– Засужу тебя за антипролетарское свободомыслие! Приход ваш, дырников и капитонов, разгоню. Все в домзак пойдёте, долгогривые.

– И возлюбил он проклятие, и оно придёт к нему.

– Конвойный! Арестованного в камеру. Муханова ко мне.

17

«Точить ножи, бритвы, ножницы…»

Вечером в среду собрались у Буфетовых.

Варваруня, скорбная и встревоженная событиями, арестом настоятеля, внезапным недугом диакона своего, чуть воспрянула, обрадовавшись гостям. Беда бедою, а привычка, что родинка – редко сходит. Утром руки опустились, а вечером угощать благоверных тянутся. Да чем такую ораву накормишь? Выставила груздей солёных прошлогодних и картохи варёной. Нынче, чтоб чугунок картошки начистить, два выбросить надо – мёрзлой торгуют, аспиды. Что за гости: за столом сидят, а к еде не притрагиваются. Сыновья перенесли отца на руках в горницу. Младшие дети под столом лазают, не прогнать нынче. Сотоварищ их игр – дитя