Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Когда диаконица принесла разлинованные листы, вырванные из гроссбуха, и чернила, Лавр аккуратным, без помарок почерком вывел: «Список приходского совета храма Илии Пророка, что в Алексеевой слободе». Ниже поставил цифру один и вписал свою фамилию – Лантратов. Передал ручку Ландышу. Вита вписала под вторым пунктом – Неренцева. Буфетов глядел на них мокрыми глазами, что-то дрогнувшее в грудине заставило прослезиться. Диаконица не поняла, чего старик плачет, должно расстроился приходом вероотметчика, отступника Вашутина. А как не сказать? Она и сама плачет день и ночь, только по другой боли. Сердце разрывается, где же мальчонка-то иереев? Вот так вернётся днями Роман Антонович и спросит их всех, а где же мой Толик? Вот что ответишь? Проморгали? Упустили дитя. Знакомая прачка, прежде, до кражи козы Аделаиды, поставлявшая козье молоко младшим деткам Буфетовых, пугала слухами о повсеместных расстрелах попов. Да, неужто? Амнистию все ждут. И ходят слухи, на следующий праздник Дня Парижской коммуны расстрелы вовсе отменят. Да сколько же до того расстреляют?! И за что священников стрелять, скажи на милость?

– А справишься, Лавр Лантратов?

– Именем Господним благослови, отече.

– Бог благословляет. Сынов моих в помощники зови. Их весь приход в лицо узнаёт. А то ведь ночью-то не отворят.

Варваруня, отвлекшись на свои мысли, упустила, о чём говорят, всего и услыхала конец разговора. А расспрашивать не решилась, супруг её какой день не в духе и серчает по ерунде, что возьмёшь с больного.

Ночь с четверга на пятницу просидели в кухне.

Сожгли полдюжины свечей.

Сегодня электричество не подавали в тупик. Щёлкали, щёлкали выключателем, потом отстали от безвинного рычажка. Сна вечно не хватает. А как силишься не спать, так ночь кажется бесконечной. С течением времени лунные блики с их рук, скучающих на столешнице, соскальзывали на скатерть, с кручёной бахромы скатерти – вниз к половицам. Тревога не давала уснуть, хоть веки тяжелели и глаза слипались. Попеременно бегали в библиотеку и прислушивались к звукам из кабинета. Но в кабинете стояла крепкая тишина. Каждая отпускала другую первой спать, но обе не уступали. Как ни храбрились, а всё же под утро обе девушки заснули за столом.

Лаврик вернулся домой до рассвета, в час, когда почти черно, но мрак прорежен и рассеян. Тупик мутно просматривался до бугра. По-прежнему не горели два оставшихся фонаря на столбах. Окна Большого дома со стороны улицы встретили Лаврика чёрным блеском и ночным покоем. Спят. И слава Богу. Дверь, отомкнутая ключом, распахнулась без щенячьего взвизгивания, и он осторожно, стараясь не стучать сапогами и не скрипеть половицами, прошёл верандой мимо входа в зал, мимо слепого окошка девичьей. Выключатель кухни громко щёлкнул под его рукой и вдруг дал ослепительный свет под потолком, совершенно неожиданный для рассветного часа. И от стола на него смотрели два дорогих смущённых сонным видом лица.

– Разбудил?

– Простите, не дождались. Уснули всё ж таки.

– А вы чего же на кухне дремлете?

– Вас ждём.

– Зачем же? Ну, вот сколько неудобств я вам причинил.

– Что же там? Как вышло?

– А хотите, я вам обеим чаю налью?

– Ой, Липа, спросонок не сообразили. Человек, всю ночь на ногах.

– Садись-ка. Чаю он нальёт. Сами как-нибудь сообразим.

Липа взялась за самовар, но передумала и начала переливать воду из чана в чайник. Вита достала запечённую с вечера картошку.

– А я по Вашему лицу вижу: выгорело дело. Так?

– Так!

– Трудно шло?

– Не просто. Но ребята Буфетовы подсобили.

– Расскажете потом?

– Да нечего и рассказывать. Хороший народ у нас. А патрулей ночью полно. Не от всех ушли.

– И вправду народ хороший. Я вот сегодня незнакомую фельдшерицу хвалила.

– Чем же она Вас порадовала?

– А вот идёмте за мной, идёмте! Покажу.

Вита смело взяла Лавра за руку и пошла вперёд. Липа бросила чан и чайник, поспешила за чудиками: самой любопытно, как Лаврик новость встретит.

– Посвечу вам.

В кабинете на диване Лавра спал ребёнок.

– Вот только у Вас и уснул. Ни в какую не хотел с Липой ложиться или ко мне в спальню идти. Говорит, к келье привык, а у вас цветочки и пальметты на стенах.

– А что с его волосами?

– Обрили наголо. В детприёмнике.

На цыпочках втроём вернулись в кухню.

– Где же Вы отыскали?

– Не я вовсе.

– Да, Бьянка Романовна привела.

– Липа, дай рассказать! Несмеянов наслышан от меня об истории с воспитанником иерея. Ко второй смене в приют фельдшерица окружного надзора привезла мальчиков из Воспитательного дома.

– Троих привезла.

– Да, троих мальчиков. У них там в Воспитательном эпидемия желтухи. А трое здоровых детей, незапущенных, домашних, поступили из приёмника-распределителя. И вот этот разумный человек…

– Фельдшерица.

– Липа, дай же рассказать! Эта молоденькая девушка, взяла на себя ответственность, отделила здоровых от больных и перевезла к знакомому заведующему. Несмеянов сразу увидел документ на Перминова. И вот Толик у нас.

– Как он?

– Плохо, ой плохо.

– Липа! Действительно, не особо хорошо. Всё время про дяденьку своего спрашивает.

– Трясётся весь, дрожит. И согрели его, и накормили. А он трястись не перестаёт. Не лихоманка ли?

– Доктору бы показать.

– Непременно.

– Так и до грудной жабы ребёнка довести можно, ночами-то в дом врываться. Ну, давайте, что ли, чай пить?

За столом не переставали удивляться закономерности случайностей. Вита пораньше сбежала со смены в приюте, чтоб успеть в дом Каткова на розыски мальчика. А мальчик объявился как раз в приюте после её ухода. Вот нечаянная радость! Лавр радовался и тому, как открыто, без смущения Вита вложила свою руку в его ладонь, повела в кабинет. И по-особому радостно ему от сделанного ночью важного дела.

Едва по первой чашке выпили, прибежал Буфетов.

На слабых ногах, а светится весь, ликует и пританцовывает. Все трое с изумлением заметили, но так и не спросили, почему на одну ногу надет валенок, на другой – сапог, да подпоясан наспех бечёвкой. А душа – не скрыть, озарена.

– Ляксей Ляксеич, Вы что же, больше не калека? – изумилась Липа, как если бы увидела ожившего Лазаря.

– Липа! Ну неудобно же.

– «Забыл я съесть хлеб свой». К вам понёсся. И не докторами поднялся, не пилюлями, не отварами. Одной чистой радостью! Как весточку про Толика получил, да как сыны мои возвратились и не с пустыми руками, так встал и пошёл. Забыл, что обезножил. Исцелён! Исцелён! Сыны наперебой рассказывали, как всю ночь из дому в дом, из дому в дом… Полгорода, почитай, обошли. Собаками облаяны, постовыми допрошены, хозяевами пуганы. А всё прошли: и смущение, и