Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

Планы посидеть семьёй за завтраком и прочесть недельный ворох газет рухнули. Тётка впустила банщика и ретировалась с поджатыми губами. Хорошо изучив тёткин характер, профессор легко догадался: не устраивает расхристанность пришедшего. На дворе холодная весна, а чудак отправляется в гости полуголым: в подштанниках и сандалетах на босу ногу. Сверху надет залоснившийся лапсердак, подпоясанный солдатским ремнём с грубой металлической бляхой. Но под лапсердаком как будто бы и нет ничего, торчит стебельком шея из голой чахлой груди. Череп лысый, а от уха до уха, как бы в противоположную сторону роста, закинуты длинные хлипкие пряди немытых волос.

Профессор одёрнул полы домашней вельветовой курточки, подтянул воротник отутюженной сорочки, как бы убедился в собственном порядке, и уселся в кресло, отложив газеты до следующего выходного дня. Гебефреники любят разглагольствовать, сочинять и присочинять, стоит запастись терпением и понаблюдать за поведением. А на кухне, должно быть, идёт подготовка субботнего чаепития. Ожидается в гости Мушка, и Костик должен вот-вот вернуться, куда-то спозаранку унесшийся с Лантратовым. Как больной, Черпаков, конечно, достаточно любопытен. Болезнь его протекает необычно, скачками, и, можно сказать, в замедленном темпе: наступая и отходя. Организм в силу диетического питания – нынче время повсеместной вынужденной диеты – или в силу врождённой устойчивости упорно сопротивляется недугу. Непосвящённому сразу и невдомёк, кто перед ним, а вот практикующему опытному лекарю разобраться не сложно: больной в предкризисной стадии.

– Как поживаете? Хотя вижу, комната просторней стала. Распрощались с мебелишкой?

– Да, нынче все вынуждены что-то продавать.

– А что же с утра лампады жгёте? Не экономически. Масло-то нынче – нещечко. Цены руки грызут.

– Что-то тётушка замешкалась с чаем.

– А я чаю и не стану. С утра шесть стаканов залил.

– Тогда закуски какой спросить? Наверняка найдётся что-то готовое.

– Нет, сыт. Еду на службу. К вам по пути. Я же вращаюсь в высоких кругах. Меня там деликатесами накормят.

Замолчали. Профессор внимательно вглядывался в лицо гостя. Глаза бегают. Руки постоянно что-то перебирают: край лапсердака, бахрому скатерти, носовой платок не первой свежести. Чего пришёл, и посулить-то нечего. От лазарета опять откажется, а, значит, визит его бесполезен.

– День прибавился, а всё одно рано темнеет, поздно рассветает. Вот, едва поднялся, а зажигай свечу. Снова наш Последний переулок обесточен. И в парадном темень.

– Воруют лампочки.

– Кто ворует?

– Почём мне знать? Воруют у вас, вот и темно.

– Господи, Господи!

– Кого Вы зовёте? Двое нас тут.

– Наш иерей говорит, где бы мы ни были, всюду нас на одного больше, чем видимо.

– Кто третий? – гость беспокойно заёрзал на стуле и оглянулся назад.

– Исус.

– Где он? Не вижу его, не слышу. Тот выскочка, какого слушали

всего двенадцать человек? И Вы взываете к нему?

Взгляд профессора вдруг упёрся в запястье гостья: без часов. А

прежде сменял не одни. И цепочки от «луковки» не видать, и запонок, да и

самой сорочки с жилетом не наблюдается.

– Долгий разговор. Я несколько тороплюсь. Гостей жду. Мы договорим после. А Вам следует показаться специалисту и хорошенько подлечиться. Вот что, дам-ка я Вам записку к профессору Подснежникову. Екатерининскую больницу знаете? На Третьей Мещанской. Там храм заметный и родовое отделение напротив через дорогу.

– Зачем мне в родовое?

– Вам не в родовое. Вам к профессору Подснежникову, – Евсиков написал несколько слов на карточке. – Вот, отдадите от меня. Ежели ко мне ложиться не собираетесь, может быть, предпочтёте другого эскулапа.

– Зачем мне в лечебницу, коллега? Я и сам доктор. Моё медицинское образование ценят клиенты бани – уважаемые люди, впрочем, и неуважаемые тоже ценят. А может, Вы меня в «скворечник» упечь хотите? Так я к умалишённым не пойду. Матери с сестрой на руку. Говорят, будто в детство впадаю. Но я дитя времени. С богатой родословной греха. Меня для матери нет. Вспоминает о мне в день получки. Одной жизни не хватит, чтоб мы с её дочерью признали друг в друге сестру и брата. В банях у меня только и свет. Все ко мне с уважением, Док, товарищ Черпаков. В банях всё не дурственно устроено, на современный лад: свой Совет, я в помощниках. Не лидер, нет. Но помощник. Я и в психбольнице создал бы комитет или «Союз психически расстроенных». Таких, как я, охотно продвигают в коммунисты. Я бы коммунистом сразу и заделался бы. Но не заделался. А потому, что не желаю вступать в ряды марвихеров. Они покупкой тувилей занимаются. Вот мы всю ночь играли втроём в кабалу и безик. Мне живая карта досталась, но нет-с, ободрали Черпакова, как мочало. Бумажник увели, смеха ради. А потом спрашивают, здоров ли ты, Док?

– Кто спрашивает? Медики?

– Нет, чекисты. Партнёры по картам. Давние мои клиенты. «Капитан» Варфоломеев только от Черпакова массаж принимает. А второй, безглазый…

– Чекист-инвалид?

– Отчего же-с. Просто глаза без цвету, пустые и неподвижные. Безглазый ниже рангом. Но большевику Варфоломееву выказывается почёт, значит, и его сотоварищу, будь любезен, услужи. Я же – холуй. Смирна и бальзам, и кассия – от одежд твоих… смирна и стакти, и кассиа. У того нижнего чина так дурно пахнут ладони, кабы Вы знали. Уж с чем только я не советовал ему ванночки принимать, а всё бесполезно. Не встречал я в своей практике столь резкого запаха, его и в двух метрах слышишь. Кислятина. Резко, как терпентинное масло пахнет или вот скипидар живичный. Играли ночь напролёт. С утра и поспал пару часов, да к Вам. Наврал я, не был дома. И про бани наврал, будто сладко мне там. Они ведь меня, Леонтий Петрович, за обслугу держат, нет уважения, нет. Ах, я помню, как меня ценили в доме у вас. О, что за «четверги» бывали у Евсиковых! Дамы, приятные разговоры, угощение… А сегодня, случайно, не четверг?

– Суббота.

– За психа держат, за коридорного. Черпаков, ноги мой, задницу подтирай пипифаксом, веником хлещи. Чуть не грязную воду из шайки хлебай. Форменное издевательство, форменное. А я ведь ветеринарный врач, с практикой, с клиентурой. Я в высших кругах общался.

– Зачем же, голубчик, Вы взяли на себя такую муку?

– Да разве же мы сами выбираем?! Признаюсь, на прежних ваших «четвергах», тогда, в четырнадцатом, до переворота, я ведь всех вас порицал и презирал даже. Чувствовал, не гожусь в святоши. А старообрядцы одним видом своим, строгостью, чинностью, надутостью некой, мне о том и напоминали. Мол, знай своё место, грешник-ветеринар. Большевики меня свободно в своё общество впустили. И возомнил свободу. А нынче чувствую себя там червём в гумусе. А чекистики меня за червя