Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

замолчала тревогу. Смысл досаждать нелепыми догадками, если девчушка ничего из немой дуэли «чудиков» не приметила. Та, улыбаясь чему-то своему, устроилась в кабинетном кресле за штопкой дырявых чулочков Толика. Липа шила, Вита читала. Никак не читавшаяся книжка Степняк-Кравчинского упала с колен в третий раз, когда в окошко, горевшее зелёным светом, осторожно стукнули с улицы.

От Буфетова с утра разошлись возбуждёнными и решительными. Евсиков-старший заступал на дежурство в ночь с субботы на воскресенье. А по поводу выяснения судьбы арестованного наметил после суток, в понедельник, пройти инстанции: распределитель, пересыльную тюрьму и контору ЧК. Колчин, напротив, в субботу отдыхал. Накануне снял с души неподъёмный груз. И теперь собирался хорошенько выспаться после короткой ночи и ранней обедни. Поздним вечером накануне и почти до полночи сдавал дела новому управляющему водонапоркой. От Исполкома Моссовета на Алексеевскую станцию откомандирован инженер с Московского газового завода. О, наконец-то, технический человек, а не лектор-популист и не дилетант-недоучка из бараков! И пусть он больше знаком с хранением в газгольдерах, чем в водохранилищах, всё же Колчин радовался приходу коллеги-технаря. А уж вера нового управляющего в Красную власть не касается временного управляющего – всякому своя дорога на Голгофу. Есть убеждённость: сойдутся на вере в разум, технику и прогресс.

Расходились из дома клира спустя час и наметив план действий: каждому по силам. А когда распрощались с Евсиковыми, отцом и сыном, проводили Буфетова до его домика за кладбищем, Колчин вдруг резко развернулся к Лавру и Подопригоре.

– Наконец-то поговорим трезво, без всяких пардон муа. Ну, что, донкихоты, до вас дошло, в какой переплёт мы попали?

– Вы про банщика? Думаете, ЧеКой подослан? – Гора опёрся о чугунную кладбищенскую ограду.

– Я про Советы. Вляпались мы. И надолго. Вы хоть понимаете, что банщик открыл?

– Самое страшное про настоятеля. Это ведь нашего о.Антония расстреляли, – ответил Лавр.

– Никто верить не хочет. Страшно верить в неприятное. И про контрреволюционный список не менее страшно. Кто там у нас в «двадцатке» первым идёт? Лантратов? Вот какая западня: вы запишитесь, не то храма не отдадим в ваши руки. А записались – так вы враги Красной власти. Страшно?

– Нет.

– Вот и говорю, что донкихоты. Не страшно им. А раз не страшно, так сегодня ночью нужно сделать важное дело. Важнее того, ребятки, у нас сейчас и нет ничего. Святыни отдать – невозможно. Если отдадим, нам жить после того нельзя. Ты, Филиппка, один домой иди, до вечера не понадобишься. Сынов Буфетовых сейчас подыму, растормошу Лексей Лексеича. Сник наш дьячок от жуткой новости. А надо собраться. Времени у нас сколько?

– Ночь и день.

– Верно, Лаврик, ночь и день.

– Ночью лучше.

– Верно, лучше. Темнота всё покроет. Меньше глаз любопытных. Надо бы выспаться. Но какой теперь сон. Я побегаю по своим, пока Буфетовы собирают. К жёниной родне наведаюсь. Может, к ним и снесём на время. Люди не верующие, но не чужие. Вечером часов в девять приходите к храму, должно поспеют Буфетов с сыновьями. Хотя тут дело-то такое… сокровенное… священные ценности собирать, не барахло.

– Я Евса упрежу, что сегодня идём. Его в трусости не обвинишь, – Лавр тут же оправдался. – Не простит, что без него.

– Знаю, Лаврик, знаю. Но вас двоих мне хватит в помощь. Со сторожем обдумать. Калина свирепый, да бестолковый. Как бы не напортачил. Круг должен быть узким. Да, вот что, вы не сомневайтесь, дело наше святое, правильное. Но расстрельное. Из Лавры, слыхали, голову Сергия Радонежского вывезли?

– Нееет…

– Вот то-то, что не слыхали. А я вам говорю, подменили. И никто теперь не знает, где преподобного голова. Чисто сработано: чему уцелеть – тому спастись.

– Да как же решились на такое? – Подопригора откачнулся от ограды и приблизился к инженеру, будто за грудки того взять хотел.

– Ты, Филиппка, молчи, раз не понимаешь. Большевички надругались бы или в музее на кол выставили бы – любуйтесь своими нетленными.

– Да доподлинно Вам известно, Николай Николаич? – поддержал недоумение Горы и Лавр.

– Не слышали вы ничего. А я не говорил. Только знаете, не один человек под красной смертью ходит, трое их было. Я только потому и знаю, что на ночь давал им ключ от квартиры на Мещанской. И мы долг свой выполним. Теперь Богу надо помочь. А то всё Он нам, да Он нам. Лишь бы сумел дьячок наш очнуться. Много на него свалилось в последние дни: и храм одному держать, и договор аренды, и убийственные вести. Ну, что, до вечера, донкихоты?

Расходились по одному, в разные стороны: Лавр – к тупику спустился, Гора к мосточку побрёл, а Колчин вернулся в дом протодиакона за ключами от храма. Едва Гора отошёл от кладбища, навстречу попалась лысая женщина в солдатской шинели. Разошлись, оглянулись друг на друга. Гора приметил, какие глаза больные, тошные, да рот злой. Баба, а ничего бабьего. И тут же будто взглянули на него глаза добрые, тёплые, губы, приоткрытые в детском старании и любопытстве к миру. Обижается Липа. Делать нечего, ехать надо. Колчин обещал походатайствовать перед новым управляющим и отпустить на месяц с дорогой туда-обратно, да место за Филиппом сохранить. Взять бы и Липу, но до сих пор неспокойно на Дону. А ехать надо. Дон нынче Красный, но на дорогах шалят: добраться живым не все сто из ста шансов выпадут. Дорога на перекладных и не одним днём. Куда ж девчушку за собой тащить?! А ехать надо. Нет, Олимпиада Власовна, не пришёл черёд с родителями Филиппа знакомиться. Вот закончить тут с делами и выдвигаться тебе, Филиппка. Нет охоты расставаться. А ехать надо.

Степняк-Кравчинский упал с колен в третий раз, когда с улицы коротко стукнули в окно, горевшее зелёным светом. Липа, штопая чулочки Толика над столом, мгновенным движением загасила лампу. В зале «Макарий» хрипло пробил десять с четвертью. Обе испугались и обернулись на мальчика. Но ребёнок не проснулся ни от стука, ни от сиплого боя. Выглянув из-за шторы, Липа разглядела сквозь разводы на стекле две фигуры: повыше и пониже и ей показалось, что в одной она узнаёт Гору.

– Хвилипп, похоже. С кем-то ещё.

Снова вернули зелёный свет и вместе пошли отворять двери на веранду. Вымокшие, даже под шапкой-апашкой и курткой-норфолк, под капюшоном прорезиненного дамского макинтоша, на крыльце стояли Костик и Мушка.

– Обозналась, – разочарованно протянула Липа.

«Как некстати» промелькнуло у Виты недовольство. И устыдившись за свою эгоистичность, мало ли что у людей, обняла тут же в мокром и поняла, как соскучилась по