Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Ничего, ничего.

После оглушительных новостей Евсикова-старшего в келейке первого этажа несколько минут стояла тишина. За стенкой угадывалось чужое присутствие, кто-то из клирошан – уставщик иль свечник – чугунками гремели. Ветер порывами игрался с распахнутой форточкой, раскачивая её, что колотушечную трещотку, издающую треск и всхлипы. Как тяжёл бывает груз тишины.

– Да, не вверю я, что вот ттакое ввозможно, был человек, исповедовал, ппричащал, благославлял…жил и нету. Вот так легко взяли, изничтожили? – первым нарушил тягостное молчание Костик.

– Я вообще не верю этому трепачу. Сами же говорили, больной он – сумасшедший, – Подопригора обращался к профессору, надеясь, что и тот сомневается. Но поддержку получил с другой стороны.

– Что же я вчера делал? Запамятовал… Растерялся… Что делал, когда страшное произошло? Пяток вчера был? А…служил, как мог, как мог… С уполномоченными по договору бодался. Радовался, что сговорился с ними, не отдал казны церковной, что образа не тронули, ограничились замерами площади и разошлись. Как радовался! И ничего, ничего из тревожного и смурного не подступало. А оказалось, горе-то под горло подошло. Я такой неизлечимой грусти никогда прежде не переживал. Мальчонку-то иереева увезти отсюда надо. Не то сгибнет за отца. Да когда же они напьются крови-то? Да будет двор их пуст, да в жилищах их да не будет живущего. И предай граду скот их и имущество их – огню. Да будут пред Господом всегда, и да истребится с земли память о них. Их эта революция, советские их порядки, насаждения общественного рушат личную жизнь отдельного имярека. Вы думаете, отстроят? Дом сожгли. Потом его же строят заново. А душу сожгут? Отстроят ли душу? Человек – свет миру. А нелюди свет тот гасят. Да будет трапеза их перед ними в сеть, и в воздаяние, и в соблазн. Может, то вовсе и не наш иерей. А? Может, другой какой иерей? Мало ли что болящему померещилось. Нет, я не верю, не верю. Настоятелей положено хоронить под особый колокольный звон, с особым чинопочитанием. А тут не отпетого… Если его в ЧеКа расстреляли, нам же и тело не выдадут. Да за что?! Нет! Нет! Я отказываюсь думать о таком. Наврал, спутал ветеринар. Мы бы знали уже. Мне бы вчера уполномоченные сообщили. Ну, конечно, не наш! Они же вчера срок мне дали: до Николы Летнего переизбрать о.Антония и утвердить заново настоятелем храма. Фу…испужал ты, Леонтий Петров.

– Я и сам напугался, Лексей Лексеич.

– Постой, погоди, Леонтий, как он тебе сказал? Ну, вспоминай, вспоминай. Повтори в точности, – Колчин напирал в привычной манере.

– Сказал, иерей слободской расстрелян. Вчера.

– Ну, вот. Может, Мещанской слободы. Почему ты решил, что наш?

– Сам не знаю. Почему-то сразу подумал про о.Антония. А на кого ещё я должен подумать? Что вы налетели на меня?

Всем вдруг стало как-то легче. И вправду, чего это они так сразу своего настоятеля-то схоронили? Задвигались, задышали, отдуваясь, за бороды взялись в раздумьях. Лавр встал, затворил визгливую форточку.

– Так что же? В воскресенье воров в храме ждём?

19

Дожди даны и даримы

Почему в самые зловещие ночи непременно тухнет над миром луна,

налетают квадригами тучи, опускаются хлёсткие дождливые завесы и

ветер бьёт в окна с разбегу, намереваясь разбить стекло и ворваться, и

заполонить, разворошить письма на столе, сбить флёр накидок на подушках,

затушить свечи?

Хорошо и уютно в непогоду дома. Вита примостилась на венском стуле возле кабинетного дивана, где на тюфячке под ватным одеялом свернулся калачиком Толик. Ребёнок спал беспокойно, ворочаясь и просыпаясь. А проснувшись и увидав Виту рядом, снова засыпал. Зелёный свет лампы освещал лишь письменный стол, кресло и книжный шкаф у окна, а до угла кабинета со спальным местом не добегал, оставляя кожаный диван в тени. Днём Толик держался стойко, подхватывал заботы всех домашних: шустро помогал Лавру с самоваром и рамами, Липе со стряпнёй, а с Витой прыскал водой и утюжил матросский костюмчик в дорогу. К позднему часу мальчик грустнел и по-прежнему, правда, едва заметно, начинал дрожать. Липа и Вита делили дежурства, приходилось каждый вечер стеречь дрёму ребёнка, пока не засыпал крепко.

Не читалось.

С колен дважды падала книжка Степняка-Кравчинского, и глухой стук её об пол разбивал задумчивость Виты. Безлистная сирень карябала сухими ветками о стекло. По дому ходили сквозняки, выветривая уютность. Дождь тоскливо лупил в бочку у сточной трубы. Охлаждение с Лавром быстро прошло. Потому как объяснилась внезапность решения об отъезде. Помимо долга сообщить кормилице о смерти сына, на чужбину гнало опасение за судьбу Толика. Большого дома достигло тревожное известие. Мальчиком интересовались в трудовой школе им. Коминтерна. Люди в форме, не отыскавшие приёмного сына ирея в приёмнике-распределителе и Воспитательном доме на Солянке, явились к Несмеянову. Проявив неслыханную смелость, Борис Борисыч доложил военным, что из приюта прошедшей ночью бежало трое новичков, приписав к действительному случаю побега на одного из беглецов больше. И примирившаяся Вита сразу решилась бы ехать, позови её Лавр. Но тот не звал. Побуждение должно исходить от юноши, что ж девушке напрашиваться. Да теперь вовсе и не до соперничества, не до девичьей гордости, не до уязвлений достоинства. Теперь что-то пугающее подкатило, что-то страшное происходит, чего не можешь объяснить, лишь ощущаешь приближение. Боишься страшного, не зная, как оно близко и неотвратимо. Подспудное ощущение грядущей неотвратимости повлияло на её решение.

Весь субботний вечер Лавр ходил сосредоточен и молчалив. Отказался с девушками вечерять. Будто прислушивался к дождю. Кого-то ждал? Или, наоборот, не хотел дождаться. Шутил с Толиком и Липой, но на Виту не решался взглянуть. Она сразу уловила его замешательство, даже спросила «что происходит?». Но кроме ласкового короткого взгляда и притворно беззаботной улыбки не получила в ответ ничего. Такая «ласка» не утешила, напротив, больше насторожила. Лавр балагурил, отвлекал, переходил на малозначащие темы. То интересовался швецами, то расспрашивал Толика, не боится ли тот пчёл, то вдруг просил Ландыша сыграть на пианино, что-нибудь минорное. Потом заговорил о поездке в начале следующей недели. Но как не заметить: развлекая, о чём-то важном, тревожном, единственно волнующем его сейчас, он неотступно молчал. Дождавшись восьми часов вечера, когда в городе закрываются лавки, цирюльни, храмы и парки, Лавр, наконец, спешно оделся и, не прощаясь, вышел в дождь. Показалось даже, что перед тем кто-то стукнул в раму терраски, но поручиться Вита не смогла бы: ветер ли бил ставней, ветки ли, дождик или условный знак.

И Вита не открылась Найдёнышу,