Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Есть «двадцатка»? – Вита улыбалась навстречу детской радости протодиакона.

– Какая двадцатка? Тридцатка есть! И больше сорока есть… Ни один не отказался. Ни один! Знал я: надеющийся на Бога не посрамится.

Лексей Лексеич опустился на сундук на входе и, не стесняясь, расплакался.

– Ноги не держат. И не от болезни. Сил в ногах от счастья нету. За веру-то люди как, а? В чёрные-то наши времена. Семьдесят пять человек набрали! Как спрашивал, Лавр?

– А так и спрашивал: в какой вере вы?

– И как ответствовали?

– Как в старину: пишите в раскол.

– Ого, пишите в раскол! Ого! Большое дело сделали. Большое дело! Дело особое, Божие. Вы даже не поняли, что сделали.

– Не желает народ, Лексей Лексеич, в обновленцы идти. Наслушался я всего за ночь. Чуют люди кривду. А ищут правду.

– А кроме правды и нету ничего.

– Живоцерковников подозревают. Да те и не особо скрывают адрес конторы. И в каждом доме один и тот же вопрос: про иерея нашего, когда о.Антоний вернётся?

– А Вы, гостюшка, с сундука-то слезайте и за стол садитеся. Всё готово.

Буфетов уселся к окошку. Остальные – за столом вокруг него. Горячий парок над чашками с петухами придавал уюта. Ровный рассвет наступал своей победительной мощью на город. И ток ровный шёл, без перебоев, несмотря на ранний час. Протодиакон водрузил на нос очки и принялся торжественным голосом зачитывать:

«1. Лантратов Лавр

2. Неренцева Вивея

3. Шурашова Олимпиада

4. Евсиков Леонтий

5. Евсиков Константин

6. Евсикова Прасковья

7. Колчин Никола

8. Подопригора Филипп

9. Косарев Калина

10. Конов Вавил

11. Конов Пимен

12. Морозов Клим

13. Морозов Кон

14. Морозова Матрёна

15. Морозова Акилина

16. Сомова Ефросинья

17. Сомова Мавра

18. Каплин Алексей

19. Каплина Евдокия

20. Ливадин Афанасий»

А дальше шли Бурмистровы, Титовы, Щечилины, Досужевы, Ленивовы, Мневы, Грошиковы, Паромовы, Татарниковы, Ахромешины, Андронниковы, Криулины, Латрыгины, Порубовы, Поганкины, Метановы, Немиловы, Леляновы, Левтеевы, Берсеньевы, Штукины, Иголкины, Шамшины, Банкетовы, Кирьяновы…». Люди семьями писались и ближайшую родню заочно записывали, ручаясь накрепко за родную кровь. Когда список в двадцать человек набрался, стали писаться в подписной лист добровольных взносов и «ходокам» наказывать: ты к нашим-то на Маросейку всенепременно сходи, сходи, говорю, не то обиды не оберёмся, что обошли их нынче ночью. И в Марьину Рощу сходи. В Левонову Пустошь. И на Большую Почтовую. И в Гавриков переулок. Запиши «в раскол».

Почему людям особо из всех времён года любо лето? Летом дом, комната, двор, сад – одно пространство. Летом окна раскрыты прямо под яблони, сучья, ветки, стволы. Зимой дом отгорожен от света белого и дверью, и гардиной, и сугробиком из ваты, и пламенем свечи. Зимой в доме стоит запах плавленого воска, печных труб, щёлока, золы и соды – постирушек в тазу, а не в речке, запах сырой доски и мёрзлого подпола. Лето высушивает дом, вытесняет зимнюю сырость духмяным травянистым сквозняком, яблочным духом, раскалённым суриком железных крыш, клейко-липким листвяным ароматом и нежнейшим благоуханием бусин смородины.

До лета рукой подать. Солнце на тепло пошло. Радость новая грядёт.

Утром пятницы в Большом доме выставили двойные рамы; в комнатах рано, а на кухне в самый раз. Рамы снесли на чердак. С крыши Большого дома Лавр и Толик глядели как город, соседские сады и церковная горка переменились – облеклись пушистыми почками, молодой порослью – о весне извещают. Близко под крышей заверещали птенцы стрижей – весну привечают. Не успеешь оглянуться, а уж Никола Летний в дверях.

Толик не плакал. Терпел и молился. Не просился домой. Протодиакону сказал, что станет дяденьку ждать у Лантратовых. Попросил принести куколку китайскую с младенчиком в капюшоне. Сам без дяденьки в дом клира возвращаться страшился. Протодиакон и куколку нашёл и метрику мальчика отыскал.

Глядя с крыши, двоим друзьям – малому и старшему – вдруг показалось, вот сейчас с мосточка тропинкой под горку к храму сойдёт пешеход. А едва приблизится, они по долгополой чёрной одежде монаха издалека узнают его. «Взошли грешники, как трава. Слепцы, проходящие, как деревья…». Но никто похожий на монаха так и не сошёл с мостка, так и не объявился у церковной горки. Только ветер гулял по крышам, куполам, верхушкам деревьев с гнёздами, нёс новую радость, волю, весну.

Лавр за обедом сообщил о взятом на службе отпуске. Выдал финотделу расписку, что три недели не будет заниматься никаким другим оплачиваемым трудом. Он собирался отправиться в Селезнёво, взяв с собой к Улите и Толика. Вина за преждевременную смерть брата-молочника не давала покою и, казалось, привези он Улиту на могилку, оставь жить у себя, так и вина частично простится, а может, сойдёт на нет. Другая вина, за арест иерея, давила хлеще. Будто он сам, Лавр, повинен в непротивлении и недогляде и, казалось, само собой разумеющимся хотя бы ребёнка в той взрослой истории уберечь.

Девушки озадачились новостью, каждая по-своему. Толик рад путешествию. Но взял с Лантратова слово, что тот не оставит его в рязанской деревне и непременно вернёт через три недели в слободку. К тому времени Толик рассчитывал застать дядюшку Романа дома. Составить им компанию решилась и Найдёныш: куда собрались ребёнка увозить? Тем более, Гора уведомил о своём отъезде в Чершавскую, но с собой не позвал, да всё глаза виновато прятал. Лето грядёт, все разъезжаются. Но Филипп, должно, не по своей воле. Его родня вызывает в станицу по неотложной причине. Молчали о поездке и Вита с Лавром: он не решался просить, а Ландыш не присоединилась так непринуждённо и запросто, как Липа.

Дело решённое: собирать вещи. Но вот с того обеда что-то неуловимо грустное и тягостное поселилось в комнатах Большого дома, что-то недоговорённое и труднопроизносимое.

Пока у Лантратовых меняли рамы, в доме клира протодиакон и трое уполномоченных – вислоносый, флегматичный и новенький из Инспекции НКЮ – заключали договор аренды. Второй час сидели, усердно пыхтели все трое, не особо скорые на письмо. Вислоносый нетерпеливо курил. Дьякон смиренно ждал, довольно прищуривался и наблюдал, как двое более усидчивых коллег вислоносого корпят над текстом. Уполномоченные в первую голову затребовали список «двадцатки» с географией проживания, сословием: какой верующий поставил подпись, горожанин ли, крестьянин, мещанин, какого возраста. Всем известно, третий год как дворянами никто не записывается. Пришедших интересовало, кто из списка староста, кто помощник, где ктитор, где глава приходского совета. На иконографии и фресках не остановились. Сделали замеры площади. Приказ измерить храм Божий и жертвенник. Ценностями храмовыми интересовались вяло. Инспекция