Разрыв-трава. Не поле перейти - Исай Калистратович Калашников

– Вот я и подумываю: может, мне свои плечи подставить – погорбатиться ради дела, что вместе зачинали-ставили? Все ж таки опыт имеется…

– Да, опыт… Но тут другая сторона есть. Я был в больнице у вашего председателя. Хвалит тебя.

Клим Антипыч замолчал, и Степан скромно вставил:

– Стараемся. Текущий момент как-никак понимаем.

– Тяжелейшее время, Степан Терентьевич. Тебе доверили самое ценное – хлеб. Трудно он нам достается, цена ему непомерно высокая. Не всякому его доверить можно.

Стало ясно – осечка. Курить захотелось – спасу нет, но завернуть папиросу не решался, робость какая-то напала.

– Есть люди, – говорил Клим Антипыч, – готовые на цыпочки подняться, на ходули встать, чтобы выше других казаться. Глупость… Стоишь ты на вершок ниже или на аршин выше других – суть не в этом. Важно стоять на своем месте. Мы с тобой, Степан Терентьевич, все хорошо понимаем – так ведь?

– Оно, конечно…

– Да и выбирать сейчас не приходится. Я бы вот пчелами занимался…

Пчелами бы занимался? Наверно бы, занимался. Насекомое-то, видно, и вправду замысловатое. Умственному человеку есть над чем мозгами пораскинуть. Опять же и мед – продукт. Внукам-то было бы радости сколько.

И он как-то быстро, легко примирился с тем, что Клим Антипыч перекрыл дорогу к председательскому столу. Ему даже стало казаться, что он не очень хотел сесть за этот стол. Бог с ним, пусть садится кто-то другой…

– Клим Антипыч… ежели, к примеру, улей-другой пчел куплю…

– Заинтересовало?

– Занутрило что-то, зацепило. Я смогу…

– С удовольствием помогу, Степан Терентьевич. И книги почитать дам. У меня есть очень интересные книги.

Домой Степан возвращался, гордо выставив острый подбородок. Ахнут мангиртуйцы-то. Все Балаболка да Балаболка, а Балаболка не из тех, кто шилом воду пьет и лаптем щи хлебает.

VI

За время отпуска на постных и скудных харчах Михаил Манзырев крепко избыгал, сил совсем не прибавилось, скорее наоборот. Очень досаждала сосущая пустота в желудке. Что бы ни делал, чем бы ни занимался, в голове одна и та же дума – где бы, чего бы поесть. Сухой паек, привезенный им, прибрали моментально. Колхозная еда известно какая – умереть не умрешь, а и жить не будешь. Хорошо еще, что огородина подошла, картошку подкапывать начали, ну там огурец какой, лист капустный. Только все это трава, не мужичья еда. От нее становишься похожим на брюхатую бабу.

Тайга-кормилица была рядом, ружье хранилось в полной исправности, но припасов к нему не осталось. Были припасы, да Лушка ли раздобрилась, отдала кому-то, или Андрейка, чертенок пакостливый, распулял…

Уже в конце отпуска поехал в район, случайно встретил однополчанина (повезло человеку, вчистую из армии списали), разжился у него несколькими зарядами. И сразу же отправился в тайгу.

В сидьбу залез перед закатом солнца. Долго ворочался, прилаживаясь к месту. Поставил на рогульку ружье, прижался щекой к теплому дереву приклада. От прорези прицела через медный пупырек мушки глаз прокинул невидимую линию к яме солонца, выбитой зверьем в косогоре, затянутом мелким ерничком. Вроде бы ладно… Выдернул из головы волос, подержал его на весу, проверяя, откуда тянет воздух. Тянуло от ямы. Все как надо. Ну а теперь – лежи не дыши и держи ушки на макушке.

Вершины гор еще купались в желтом солнечном свете, и золотились края редких облаков, а в пади уже засинели сумерки, полезли вверх по склонам, размывая очертания деревьев; все сливалось в одно целое, просветленное белыми полосками – стволами берез.

На этих солонцах исстари, с времен незапамятных, охотились Манзыревы. И отец, и дед, и прадед. Другие сюда не совались. Такой в тайге порядок: солонцы, как поле, переходили по наследству.

Сколько было пережито здесь томительных часов ожидания и сладостных минут утоленного азарта…

Сегодня он ждал иначе, с холодноватой уверенностью. Добыча будет. Ее просто не может не быть. Не сегодня, так завтра.

Над головой звенели комары. Мелкая мошка – гнус проклятущий – лезла в глаза, в ноздри, крапивой жгла уши. Но он терпел, не шевелился. Зверь к солонцам идет сторожко, вспугнуть его в два счета можно.

Чтобы время шло быстрее, надо бы думать о чем-то хорошем, но ничего такого в голову не приходило. От назойливого зудения гнуса где-то глубоко внутри мутилось, густело раздражение. Кровопийцы ненавистные, твари никчемные… Постепенно раздражение перекинулось и на другое. Пролетел отпуск-то. Опять, поди, на фронт шуранут. Сейчас, конечно, воевать легче, кое-чему научились, да и немец не тот уже, получил по сопатке, назад покатился. А все ж таки – фронт… Раз пронесло, два пронесло, а на третий… Ну, а служба в тылу? Кормежка чуть лучше, чем здесь, а гоняют как сидорову козу. Тут тоже хороши. Кровь свою проливал, есть у него полное право отдохнуть, сил набраться, а его наравне с прочими голодом морят. И гнус последние соки вытягивает…

Вдруг все эти мысли отлетели. Он не услышал ни единого звука, но нутром почуял, что у солонца кто-то есть. Затаил дыхание. При свете крупных, низко нависших звезд обостренным до предела зрением различил смутное пятно берега ямы и на этом пятне шевеление чего-то живого. Слился с ружьем, плавно нажал на спуск. Выстрел расколол горы, дробясь, камнепадом раскатился по закоулкам падей.

Затрещали сучья, послышался тяжелый поскок, затем – падение на землю тела и захлебывающийся хрип.

– Есть, – негромко сказал он себе.

Первым делом растер пылающее лицо и вздутые лепехами уши. Сел и почувствовал, как отекли, задубели от неподвижности плечи и шея. Поболтал головой и руками, разгоняя ломоту, неторопливо пошел на затихающие хриплые звуки. Кого, интересно, завалил? Косулю, гурана? А может быть, изюбра?

Оказалось – гуран. И не очень большой. Он лежал на боку, подергивал головой, рожки задевали за ветки ерника, раскачивали их, и жесткие листья тихо шелестели.

Торопливо развел костерок, вынул нож, вонзил в горло гурана. Брызнула, цевкой ударила черная в свете костра кровь. Подставил под нее кружку. Наполнив, припал губами к краю. Знакомый, но почти позабытый сладковато-солоноватый вкус горячей крови пробудил ненасытность. Опорожнил кружку и снова подставил под иссякающий ток крови, но пересилил жадность, пить больше не стал. Насобирал дров, разложил большой огонь. Пока разделывал добычу, нагорели угли. Бросил на них кусок печени.

Поужинал неторопливо и плотно. Тут же сгоношил постель – накидал на землю пружинистых веток ерника. Лежал спокойно, всем телом отдаваясь сытому отдыху, и медленно, бездумно, как в парной туман, погружался в сон.

За ночь на небо наползли тучи.