Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

А Вита пускай с подружкой шепчется, и вовсе не обидно ей, Липе. Ей и так есть, кем мысли занять. Только мысли в такой дождь непременно печальные, никак иначе. «А надо ли ехать, Хвилипп? Надо ли?»

Вита с Мушкой перебрались в спальню, оставив дверь приоткрытой, чтобы слышать звуки из кабинета. Кабинет молчал, но еле-еле доносился звон посуды из кухни; Липа разбирала стол. Потом и кухня стихла. Мушка залезла с ногами на постель, укуталась выданной ажурной шалью. Вита присела на край кровати и свою шаль держала в руках, забыв, зачем взяла её.

– Раньше вы с Диночкой говорили, что у меня дар переживаний. Сегодня я тоже самое могу адресовать тебе. Твоё бледное лицо заставило и меня разволноваться и устроить Костику некрасивую сцену. Лучше бы я ничего не знала. Померещилось, что убьют его. С чего глупости в ту минуту пришли в голову, не объясню даже.

– Ты тоже считаешь, что минуты незнания – это счастье?

– Тебе изрядно идёт бледность. Ты необыкновенна притягательна, хоть и утомлена. Но зачем чёрное платье? В тебе как будто дух страдания. Ах, как хороша шея и поворот головы, как прекрасны твои локоны и линия скул. Люблю твой профиль. Я бы непременно рисовала твой портрет, не будь здесь так темно.

– А у тебя, художница, нет никаких предчувствий этой ночью? Липа всегда пребывает в бодрости духа. Неужто одна я так мнительна…

– Не знаю. Я наблюдала сборы Костика: перед выходом он прибрал в карманы куртки фонарик, верёвку, спички. Но я не придала значения. Его фонарь нам пригодился по пути. Дорог действительно нет. Который час подряд льёт… Что же ты такая мрачная?

– Если можешь, отвлеки меня доброй вестью.

– А вот тебе и добрая весть. Я ведь в храм ходила к о. Антонию. Теперь даже немного дуюсь на него, что не доведено моё дело до конца. Глупо, да? Человек в застенке, а я на него в претензии. Вот выпустят его и продолжим. Остановились в преддверии окончательного. Конечно, не он мой должник, а я его.

– Выпустят? Мушка, о. Антоний расстрелян!

– Да как же мне Костик не сказал?! И Прасковья Пална.

– Да знает ли она?

– Когда же?!

– Днями.

– А наверняка известно?

– Один человек рассказал. Правда, он душевнобольной.

– Да за что же?!

– Разве я найду ответ?

– Милая. Милая моя. Вот как же жить? Только я стала утверждаться в вере. Встретила священника, глазам которого можно доверять. Это ведь так важно, доверять глазам. Я и Костика через глаза полюбила. Таких глаз ни у кого не видела: детскость, романтизм, флибустьерство и врождённое благородство. Ты знаешь, а в рисунке он гораздо способней меня. Берёт простой карандаш или уголь и легко рисует исторические сценки из готики или Ренессанса, создаёт любой реквизит: оружие, доспехи, головные уборы, костюмы с чёткой принадлежностью к эпохе… Что же я говорю?.. Нет, горло сжимается от подобных известий. А мальчик знает?

– Ему пока не сказали. Да и сами не утвердились. Вот узнаем наверняка, тогда уж. Ты расскажи, исповедовалась? Причастилась?

– Исповедовалась. А до причастия не дошла. Две службы отстояла, но до литургии. Пели что-то очень красивое, чему радуются реки и горы. Иерей говорил со мной долго. Он давал мне часы вслух читать, да я такая неверная чтица. Ударения всё не там ставила. Поправит легонько и дальше слушает. А потом растолкует непонятное место. До сих пор каждое его слово помню и в памяти крест мировый на лбу.

– Всегда одно и то же: когда уходит человек, ты укоряешься, как мало уделял ему внимания, как недооценивал, как плохо умел любить. А ведь не виноваты люди, это ведь во мне на них любви и времени не хватило. Но безвозвратного не поправить. Он ушёл.

– Мы холодны, как рыбы. Неужто не увидимся с Романом Антоновичем?

– Нам ли знать, дорогая моя. Всё выяснится, всё непременно выяснится. Только не останавливайся. И ты из-за апостольских колонн выйдешь когда-нибудь. Главное, это сердечное делание. Все мы ходим перед Богом. Нет настоятеля с нами. А ты перед Богом ходи.

– А я хожу, Виточка.

– Вот, «Макарий» двенадцатый час бьёт. Когда часы бьют полдень, на душе весело, когда полночь бьют, что-то рушится внутри человека. Будто душа ухает в погреб.

– Не пугай же меня. И так зловещий ливень тоску наводит.

– Дождь иной раз в очищение. Природе так точно. А может и людям.

– И мужчины наши куда-то сорвались, запропастились. Напустили тайны. А что у тебя вещи разбросаны?

– А я решилась ехать. Но Лавру, умоляю, ни слова. У дира в приюте отпросилась на две недели. Лето ведь подступило. Рвётся сердце куда-то. Ну как я тут одна останусь?

– И зачем вам вообще ехать? Ты хочешь вырваться?

– Нет, другое. Иногда бывает очень важно людям быть вместе.

– Так трудно сейчас по «железке».

– Пусть. Быть вместе.

– Поездом до Петербурга прежде сутки уходили, а при Советах три-четыре дня уходит. Больше стоят, чем едут.

– Но нам южнее, не севернее. Лаврик считает необходимым мать молочную к себе забрать. Ей и о смерти сына, должно быть, не сообщили. Не дошла, похоже, телеграмма.

– При Советах и телеграммы не ходят.

– Не преувеличивай. Просто в той деревне, вероятно, почта закрыта. Возможна любая накладка. Время такое, пробное. На нас как будто опыты ставят. Да, вот ещё новость. У Лавра идея: жену Дара взять под своё покровительство. Она в положении.

– Ту большевичку? Чужую?

– А кто ему я, Мушечка? Не чужая? Оттого, должно быть, и хочет привезти Улиту сюда. А то уж совсем странная семейка выходит.

– Модно, по нынешним временам. А как ты на подобные его идеи смотришь?

– Что-то затихло во мне, что-то остановилось, когда он так сказал. А потом я подумала, он прав. Это ребёнок его брата-молочника. Но если Мирра станет тут жить, я уйду. Так будет правильнее.

– Вот так оборот… Виточка, извинишь ли меня, я прилягу и лёжа стану тебя слушать? Плохо высыпалась все дни перед премьерой, едва успела работу сдать. По ночам с Костиком разукрашивали… Какой у него чудный нрав. Он не может противостоять чужой агрессии и чувства ненависти не знает. Но никогда не отступится от своих убеждений. Он совершенно покорный ребёнок и в то же время рыцарь и защитник. Одержим своим делом, сейчас новое увлечение – покрытосеменные растения из мелового периода. Ты знаешь, у него есть идея составить фармокопею и даже, кажется, начал подготовлять. Он говорит, вот уйдут большевики, а дело сбора документов по лекарственным травам пригодится новой старой