Сын весталки - Ольга Александровна Шульчева-Джарман

— Давай, — неожиданно и с отчаянием согласился Григорий. — Если все близкие мне кровь пускают, то почему бы и тебе так не сделать…

Каллист несколько растерялся, но все-таки достал хирургический нож и, подвинув глубокое медное блюдо, взял полулежащего Григория за левую руку и сделал точный маленький разрез на сгибе локтя. Густая, похожая на старое вино, темно-алая струйка побежала вниз, каплями застучала по меди.

— Вот и все, — сказал Каллист, перевязывая страдальцу локоть. — Выпей-ка вина теперь.

Он подал ему чашу, и Григорий послушно выпил разбавленного вина.

— Спасибо тебе, прекрасный Каллист[48], — слабо улыбнулся Григорий. Его бледное лицо слегка оживилось. — Тебе не зря дали это имя! Кесарий много рассказывал о тебе…

— Кесарий? — встрепенулся Каллист. — Мне кажется, он прав, и тебе не стоит ехать домой, а лучше на воды… или в Новый Рим.

— Кесарий очень добрый, — вздохнул Григорий.

Каллист с удивлением уставился на него. Меньше всего он ожидал сейчас услышать такое от старшего брата Кесария.

— Ну да, он же очень добрый человек, просто вспыльчивый. И меня он очень любит, поэтому так волнуется обо мне. Просто у него нрав, как у нашего отца. С этим ничего не поделать…

Григорий вздохнул.

— А ты не собираешься креститься? — неожиданно спросил он Каллиста.

— Нет, — честно ответил Каллист. — Я — последователь божественного Плотина.

Григорий закивал с пониманием.

— Но я хотел бы узнать о христианстве побольше, — добавил Каллист. — Мне очень интересно, как вы учите о Триаде. Как я понимаю, Плотин и христиане в этом близки.

— Триада… о, если бы я разрешился от оков этой плоти и оказался навсегда там, где моя Триада… — вздохнул Григорий. — Ведь кто сумел с помощью разума и созерцания, отвергнув это плотское облако, соединиться с Богом, насколько это возможно человеческой природе, тот безгранично счастлив — как восходя здесь, так и становясь богом там. И это — дар истинной философии! Мы становимся выше той двойственности, что характерна для материи, и приходим в единство, что зримо очами ума в Божественной Троице.

— Клянусь Гераклом, Григорий! — потрясенно произнес Каллист. — Конечно, тебе надо в уединение… только сначала на воды, конечно. Здоровье поправить. Ты же ведь тоже последователь Плотина? А экстаз у тебя был хоть раз? Когда становишься из многого — единым, когда исчезает, как он пишет, всякая двойственность и, созерцая, становишься одним с созерцаемым, и уже не созерцаешь, но сливаешься с ним воедино, и великий Свет льется от Первоначала…

— Да, Каллист! Свет! Бог есть свет, и свет высочайший, — Григорий приподнялся в кресле и простер в риторском жесте перевязанную у локтя руку. — И всякий другой свет есть лишь некая слабая Его струя и отблеск, достигающий земли. Он положил тьму покровом своим, чтобы нелегко было видеть омраченной природе сокровенную его красоту, которой немногие достойны, а только очищенный ум мог приближаться к Чистейшему… Христос назвал себя Светом мира, а мы — его ученики. Мы тоже должны светить всему миру, содержа слово жизни, то есть животворную силу для других.

Каллист внимательно слушал Григория.

— Вы считаете, как я понимаю, что надо стремиться очистить тело, а не отложить его совсем? — спросил он. — Это мне близко. Иначе бы я не стал изучать врачебное искусство.

— Мы должны очищать себя целиком — мы приносим себя Богу целиком, словно жертву всесожжения. Око, осязание, вкус, гортань, голову, руки, ноги, чрево, нервы, чресла… Отдаем себя целиком, чтобы воспринять обратно целиком, чтобы священнодействовать собственное спасение.

— То есть вы тоже готовитесь на смерть? Но вы же отрицаете самоубийства? — спросил Каллист.

— Нет, мы не лишаем жизни себя, но следуем за Христом, — произнес Григорий. Глаза его стали светлыми. — Для тебя не секрет, да и ни для кого не секрет, что Он умер как преступник, жестокой смертью — принося себя в жертву за нас. И для него я и живу, для него я говорю, Он — Бог мой, Свет Отца, Слово великого Ума, превосходящий всякое слово!

Григорий, словно почувствовав в себе силы, привстал и, опираясь на стол, на котором стояли наполненные чаши с вином (Кесарий и Каллист не успели к ним притронуться), заговорил горячо, словно молясь у жертвенника:

— О, высочайший Свет от высочайшего Света, образ бессмертного Отца и печать Бога безначального, податель жизни, создатель, все, что есть и будет — все живет для Тебя! Ты, Сын Божий, Премудрость, Слово, Сила, Пастырь, Агнец и Жертва, Бог, равный Отцу, Человек и Первосвященник, приходящий к чистым и делающий человека богом! Приди к нам! Исцели, о великий Спаситель!

Он простер руку и взял вставшего с благоговением рядом с ним Каллиста за запястье.

— Прииди к нам и исцели, — проговорил Каллист, повторяя слова Григория, касаясь своей щеки, как делал при молитве его дядя.

Они молча сели и, склонив головы, пребывали в молчании.

+++

Кесарий в гневе выскочил наружу и, не зная, куда направиться, пошел быстрым шагом в сторону реки. Было холодно, дул пронизывающий ветер, и разгоряченный от спора каппадокиец быстро остыл. Кесарий вспомнил, что оставил плащ у Григория, но он был слишком разозлен, чтобы сейчас возвращаться туда.

— Рыбки не хотите купить? — спросил кто-то и добавил: — Свежая рыбка, только что из реки.

— Фотин?! — удивился Кесарий.

— Я самый, — сказал молодой человек без бороды, которого в насмешку в Никомедии звали «кибелиным жрецом», так как он был евнух. — Встретились с братцем? Он на постоялом дворе остановился. Но я никому не сказал, я — могила.

— Уф, догнал, — Абсалом накинул на плечи Кесария плащ. — С ума сошел, ахи, так выскакивать на холод? Зима ведь!

Кесарий промолчал.

— Рыбу давай, я всю твою рыбу куплю, — деловито сказал Абсалом, обращаясь к Фотину. — Господину Григорию ухи приготовлю, а то он совсем ничего не ест. Только молится. И ты, ахи, зря его обижаешь, — продолжил он, беря за плечо Кесария. — Отец на него кричит, теперь ты кричать стал. А он и правда тебе старший брат. Все-таки нужно уважение проявлять.

Кесарий молчал.

— Ладно, пошли назад, — промолвил он наконец, поворачиваясь спиной к реке. — И правда, холодно. А ты, Салом, старше нас всех, даже Григория.

Абсалом улыбнулся.

— Госпожа Горгония — самая старшая, — сказал он. — Я пойду уху готовить и с Фотином рассчитаюсь.

Провожая взглядом Кесария, спешащего в гостиницу, Фотин спросил Абсалома:

— Ты брат ему?

— Молочный, — не сразу ответил Абсалом.

— Молочный… — повторил со странной интонацией Фотин, то ли сочувствуя, то ли