Лист лавровый в пищу не употребляется… - Галина Калинкина

– Чекист втащил сюда. Вон притулил.

– До лавочки я давеча кое-что донёс… А вот оно, в саквояж вложить бы. Никак нельзя допустить отдать им вместилища святых мощей. Слышите?

– Кричат.

– Идите низом. Через дверку дровяную. С Богом, с Богом! Да как же вы теперь, касатики?

– Я всё упрячу. Увезу в деревню. Берегитесь сами.

– Упрячь, Лаврушка, упрячь. Богу помочь надо. Благослови, душе моя, Господа. Ох, горе, горе горькое…

Трое, взяв по вещи в руки, спустились в подклет.

Протодиакон встал на колени возле распластавшегося на полу. Наклонился над человеком, голову приподнял. «Господи, Господи! Что же это мы делаем? Что делаем?! Что творим?» В свечном мареве высвечивалась макушка лежащего, в чём-то густо-липком. Ладони диакона стали мокрыми.

Послышался топот ног нескольких человек.

– Горим!

– Пожар!

К решётке выбежали наскоро одетые сыновья Буфетова, сонный Калина-сторож, лысая женщина в мокрой шинели и за нею два вымокших милиционера. Закашлялись. Ноги у протодиакона ослабели, остатки дыма и запаха гари в ноздрях забил запах, какой не спутать ни с одним другим – запах крови. В голове помутилось, шлёпнулся мягко на пол.

– Поп, что ты шепчешь? Поп! – женщина-квартхоз наклонилась над сидящим. – Кто тут? Лежит кто-то… мёртво лежит.

– Воры, воры, – слабыми губами ответил ей старик. – Криптия. Головорезы.

– Да тут убитый! Солдаты!!

– У попа руки в крови!

– Гля, робята, вона нож валяитьси.

– Вставай, старик, ты арестован.

Милиционеры рывком поставили ослабевшего дьячка на ноги.

Бежать с увесистой поклажей в руках по разбухшей почве не выходило, всё медленнее шли и скользили по наклону церковной горки. Замедляли шаг, оглядывая тьму и оборачиваясь друг на друга: подсобить? Пару минут назад выбрались из дровяной дверки подклета на задний двор и почти сразу за оградой кладбища услыхали выстрел и вскрик. Остановились.

– Костик!

– Ты что, Лантратов? Откуда? Спит твой Костик в такой дождь. Должно, милиция предупредительный даёт.

– Идёмте… Полночь скоро. Часа три льёт…

– Рассказывайте, что и как.

– Они же завтра… должны были… завтра!

– А тебе, Филиппка, чекисты ничего не должны. Тем более, докладываться.

– Я Филиппа с головщиком… спутал… Муханов наверх вещь… втащил. Я помочь… Потом драка…

– А я в подклет полез… Там оторопь взяла. Жутко. Колоды и надгробия. А как дверца заскрипела, думал, гроб открывается… Струхнул, осел наземь.

– А свет?

– Дак там сквозняки… Задуло. Ну, один мимо меня прошёл на лестницу. Думаю, живой, не мертвец же спичками чиркает… Вещь готовую на ходу прихватил, ушлый.

– Жох-парень.

– Ну, я слышу, наверху Лавр с ним сцепился… Думаю, что же я-то струхнул?! Вылезаю, да второго не ожидал. А тот меня не ожидал. Со страху палить взялся.

– Старшой?

– Ну да, толстый. Бух…над ухом. Тоже, видать, гробов не любит. Ты чего, Лаврик, смеёшься?

– Да с детства не дрался. А тут во второй раз вот. Слюна солёная, губу разбил, видать. А ты сам чего смеёшься?

– А ведь не страшные они, чекистики… Я старшому кэк… по ногам врезал…

– Ты что, Гора, не страшные? Страшнее их нету. Деревянные к чужому горю.

– А чего ж ты не испужался?

– А души их на всю глубину не видать. Кабы увидали всю, до дна, вот тогда жить бы не захотелось на свете. Чтобы они прихватили, не окажись нас, представить больно.

– Молодцы вы, робята. За донкихотиков не серчайте.

– Да что мы?! Побитые вон.

– Побитые – не побеждённые. Не вышло у их.

– Господь усмотрел. Не мы.

– А я-то, я-то, вот расскажу вам… Погодьте, отдышуся. Попался, как подпасок, нынче. Добрался к жёниной родне, да бесполезно. У них на постое чужие: подселение с уплотнением. Ехал с Таганки на трамвае, укачало, приснул маленько. А потом кто-то хвать за плечо. Вскакиваю, облава. Забирают мужское население. На ходу присудили принудительные работы. Я отбрёхивался, да не вышло. А кабы не сдался, зацапали бы – у меня ж револьвер в кармане. Погнали на Яузу, там казарма большевистская, протекла крышей. Солдатики на выезде. Так они гражданских хапать с улицы. Крышу худую затягивали брезентом. Думал, не вырвусь.

– А дождь зря мы кляли. Он с улиц народ прогнал.

– Верно, Лаврушка, ни души. Погодите, дайте передохнуть. Не поспеваю я за вами.

– И вот зачем мы схлестнулись?

– Стой, Филипп. Как зачем? Жалкуешь?

– Да не жалею я. А ведь они и завтра придут изымать, что толку от нас.

– Нет, Гора, что ты. Мы что-то тут сделали, а где-то в другом сдвинется. Авось, не придут.

– Никто не умеет понять свершившегося. Головщик-то теперь за подмогой побёг, к своим. Нельзя вам тут оставаться. Всем тикать надо. И нынче же ночью.

– Фонари у вас вдругорядь не горят.

– Нынче оно кстати. И всё же зайдём-ка из саду, через терраску.

– Лавр, крикни мне в ухо чего. Будто вата застряла.

– Давай ухо сюда. Не полюбит она тебя…

– Кто?!

– Слышишь, значит.

– Да почему же не полюбит? Нет, ты стой, стой. Не скользи.

– Потому что глухой на одно ухо.

– Да, оба вы стойте. Чего скалитесь? Скажу вам, бойтеся их – чекистиков – людей с разломом.

– Да, башку я знатно разломил толстому.

– Не хвастай, Филиппка. Души у них с разломом. То поопаснее будет. Ты по людским меркам к ним. А там людского не наблюдается.

– Господи!

– Ты чего, Лаврушка?

– Да только вспомнил. Муханов сказал… Иерея-то нашего нету больше.

В доме не спали.

И откуда столько воды у Небес?

Может, в небесах тоже есть моря? Только пресные.

Дождь шуршал в ветках сада, размочил древесину скамьи, единственной уцелевшей после зимы из четырёх садовых лавочек, переполнил бочку и ведро, отмыл окна Большого дома и флигеля от зимней копоти и грязи. Дождь шпарил, шкварчал на поверхностях, пузырился в лужах как негашёная известь, и не истончался.

Двое с вещами остановились под дождём, ждали сигнала. Третий, высокий, без шапки, постучал осторожным стуком, боясь напугать, в окошко с зелёным светом, выходящее в палисад. Тут же в окне вспорхнула большекрылой птицей тень и через минуту вымокших путников впустили в дом через терраску, из сада.

В доме не спали.

Мушка, едва задремав, вскочила посреди ночи с ощущением выспанности и невозможности дольше оставаться в чужой постели. Пробудившись от общего ощущения беспокойства, с вечера возникшего в Большом доме, присоединилась и Липа к остальным. Всем казалось важным оставаться в кабинете Лаврика и ждать, ждать. И всё же острожный стук застал врасплох.

Трое, замешкавшись в проёме двери, внесли в дом что-то увесистое. Им дали время сложить вещи