Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

на корабле), и молва в данном случае вряд ли ошибается, говоря об убийстве. Митрополитом делается Пимен, переяславский игумен, один из спутников Митяя и вероятный убийца его, точнее, один из убийц, по возвращении брошенный Дмитрием в тюрьму. Третий претендент на духовный престол Руси и соперник Митяя Дионисий, к той поре архиепископ Суздальский, также получает сан митрополита, но на пути домой схвачен и, по-видимому, уморен в Киеве.

Алексий умирает в 1378 году, пытаясь поставить на свое место Сергия (громогласный и «чревный» Митяй, с его точки зрения, никак не подходил на высокую должность главы русской церкви). В результате всех этих дел Русь к 1380 году остается без митрополита, без верховного главы, долженствующего благословить выходящее на битву с Мамаем войско, и сего также не забудем в оценке грядущих дел и роли Сергия в походе на Дон русских ратей.

Глава двадцать шестая

Скажем тут, что именно к 1370-м годам четырнадцатого столетия обитель Сергия начинает входить в славу. Все большее число учеников преподобного основывают новые и новые общежительные монастыри, известность радонежского подвижника ширится, далеко переплеснув границы Московского княжества, словом, бывший маковецкий отшельник все более превращается в общерусского духовного деятеля с авторитетом, безмерно превосходящим его скромное игуменство в монастыре под Радонежем.

В истории русской культуры есть две удивительные вспышки (рискну их сравнить): одна в духовной (это обитель Сергия Радонежского), другая в светской области («пушкинский» выпуск Лицея). Не забудем, что вместе с гением словесности Пушкиным учился и наш замечательный дипломат Горчаков. В дальнейших выпусках Лицея уже не было такого необычайного цветения талантов, но и в дальнейшем бытии Троицкой лавры мы также видим постепенное угасание творческого духа, и ничего похожего на поток Сергиевых учеников она уже не дает. Там и там (история Лицея нам ближе и лучше известна), по-видимому, исчезает духовное творчество, наступает некое бюрократическое оцепенение, формализация, уже не дающая развернуться таланту и не привлекающая к себе талант. Разумеется, по многим другим показателям Сергиева пустынь несравнима с Лицеем, превышая значением своим все прочие вспышки духовной энергии России в области «культурного строительства». Почему и стоит вновь и опять обратиться к тем принципам, на которых зиждилась Сергиева «школа», ставшая основою создания духовной культуры Московской Руси.

Это, во-первых, самодисциплина, выработка способности сосредоточивать на едином направлении все духовные силы свои, не «растекаясь мыслию по древу», что, вообще говоря, очень в характере россиян и очень вредит развитию наших талантов. (Саму по себе собранную воедино энергию Сергий отнюдь не ограничивал какими-то формальными предписаниями, дозволяя каждому таланту свободно развиваться в избранной стезе.)

Во-вторых, неотрывность для здорового человека духовного труда от физического, важность чего не оценена нами до сих пор. (И не стоит так уж издеваться над Толстым, в старости начавшим пахать землю. Возможно, он интуитивно почувствовал то, что Сергий понимал всю свою жизнь, плетя лапти, таская воду, плотничая и работая на монастырском огороде. Вряд ли мы до конца осознаем, сколь многое это дает тому самому духовному деланию, которое, освободясь от всех прочих сугубо материальных обязанностей, зачастую из делания превращается в безделье.)

В-третьих, аскетизм, в разумных пределах долженствующий сопровождать подлинный духовный труд всегда и повсюду. И почувствовано это было не одним Сергием и не в одной стране. Вспомним стоиков, киников, дервишей Востока, буддийских монахов, аскетов средневековой Европы и прочих. Строго говоря, всякий духовный труд, будь то работа ученого, художника или писателя, требует известного аскетизма, известного «отречения от себя» и от жизненных радостей и утех бытия. Художник, творец (всякий) всегда как бы излучает из себя, отдает много больше, чем получает. Почему и люди, пекущиеся о «собине» прежде всего, не могут ничего создать. И тут надобно строго понять, что этот выбор (или – или) неизбежен во всякую пору и при всякой цивилизации, что иначе просто нельзя и что всякое отступление от этого принципа неволею снижает творческое горение, переводя внимание и силы таланта из области отдачи в область потребления. И счастливы в конечном счете именно те, кто пошел по этому пути бескомпромиссно, с детства, как Сергий Радонежский, не отклоняясь от избранной стези ни на шаг. Да и в памяти поколений что остается от гения? Вряд ли мы помнили бы пушкинские любовные истории, не имея перед собою его бессмертных стихов!

А сколько ярких поначалу талантов погибло, возжаждав утех земного бытия и обменявши первородство на чечевичную похлебку!

Сергий был из тех, кто, выбирая меж вечностью и временностью бытия, без всяких колебаний избрал вечность.

Глава двадцать седьмая

Смерть, то есть распад нашей внешней, плотской, или «тварной», оболочки, с разрушением составляющих ее элементов и угасанием тех чувств, которые определялись и вызывались этой бренной и преходящей плотью, распад, сопровождающийся высвобождением и, по-видимому, переходом в некое новое, неизвестное нам состояние того, что бессмертно, духа, а возможно, и души (о чем не угасают споры уже целый ряд тысячелетий), смерть, повторим, – неизбежный исход и конец для всякого живого, «тварного» (сотворенного) существа. Для каждого мыслящего существа, проясним мы, ибо ужас смерти понятен и доступен токмо людям. Мыслящее «я» в нас не может примириться с гибелью плоти и чувств, плотью вызываемых (и тому такожде много тысячелетий). И чем отдельнее, своеобразнее воспринимает себя человек, чем более мнит себя, именно себя, неповторимой личностью, тем острее, тем грозней для него ощущение неизбежности своего конца.

Река времен в своем теченьи

Уносит все дела людей

И топит в пропасти забвенья

Народы, царства и царей.

А если что и остается

Чрез звуки лиры иль трубы,

То вечности жерлом пожрется

И общей не уйдет судьбы! —

написал перед смертью своей великий русский поэт и человек безусловно верующий, Гаврила Романович Державин.

Так! И пока наш ум и чувства устремлены к радостям и горестям днешнего бытия, только так! – прибавим мы, и прибавим с горечью. Ибо так все-таки не должно быть. И ум и дух человеческий обязаны воспарить над тленом бытия – и даже над тленом личного своего бытия. Блаженны те, кому дается это! А те, кому дается, – это или «нищие духом», или те самые «простые люди», для коих их жизнь – лишь продолжение жизни общей: родителей, дедов, прадедов, столь же закономерно перетекающей в жизни детей, внуков, правнуков. Всех тех, кто придет после и будет пахать то же поле, растить тот же хлеб, пасти тот же скот, так же ткать и