Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов

Мы склонны приписать инициативу истребления ордынского посла Сарайки с дружиною в Нижнем Василию Кирдяпе, всячески старавшемуся сорвать мирные отношения Москвы с Мамаем.

Что же касается действий Некомата-бреха, подговорившего Ивана Вельяминова, оскорбленного ликвидацией должности тысяцкого, бежать к Михайле Тверскому, а от него в Орду, за новым ярлыком на великое княжение владимирское, то тут и мнений иных не может быть. Кто бы ни был Некомат по национальности – грек, фрязин, сурожанин, – но действия его целиком определялись волей генуэзского наместника в Кафе и папского легата, озабоченного борьбою с православием. Самостоятельно предпринять действия, в конце концов стоившие ему потери имущества и головы, он, конечно, не мог.

Поход на Тверь всех низовских сил летом 1375 года ликвидировал эту угрозу. Михаил вынужден был подписать мир и отказаться от прав на великое княжение владимирское. Характерно, что он не нарушил этого договора и впредь, когда дела великого князя Дмитрия катастрофически пошатнулись.

Все эти события, впрочем, катились мимо Сергия Радонежского, ибо на второй неделе поста, еще до начала похода на Тверь, он заболел. Заболел, наверно, впервые в жизни – и потому очень тяжело.

Вновь его начали посещать видения, но теперь это были сплошь видения бесовской силы.

Трогательно бережный ко всему живому, он, например, не позволял себе задавить даже муравья, а жуков, залетавших и заползавших в келью, бережно, как когда-то в детстве, выносил на волю. Насекомых-паразитов, заводящихся от нечистоты, Сергий, однако, не терпел. Ни клопов, ни блох, ни тараканов, ни вшей у него в келье не было. Тараканов, когда заводились, он аккуратно вымораживал зимой; клопов, ежели оказывались, шпарил кипятком, вшей (в путях чего не наберешься!) выжаривал, а блох выводил особыми травами, рассыпая их по полу кельи. Да и трудно было завестись насекомым в хижине, периодически превращаемой в баню!

Тут же перед его мысленным взором начали являться удивительные, с собаку величиной, усатые, членистоногие твари. Как-то огромный, вполпотолка, суставчатый, медленно шевелящий цепкими лапками паразит повис у него над самым лицом, и Сергий все не мог вздынуть руки, не мог отогнать ужасное насекомое, и только с тихим ужасом разглядывал его пульсирующий живот, шевелящиеся членики, острые двигающиеся жвала и шептал молитву, чувствуя, как безжалостный кровосос все приближается и приближается к нему, готовясь вцепиться в горло, выесть глаза, надругаться над бессильной плотью и даже попросту слиться с ним, передав Сергию свою мерзкую внешность… И длилось это долго-долго, Сергий потерял всякий счет времени, пока не пришел келейник и вонючее (он чуял его запах) видение медленно не растаяло.

Какие-то существа, горбатясь, подползали по ночам к его кровати, сухо пощелкивая по полу своими твердыми конечностями, и он ощущал их настойчивые прикосновения, то начинали тянуться, как черви, угрожая заползти ему в нос и в рот. Что-то скакало и резвилось по полу, что-то шелестело крыльями перед самым его лицом, и только выработанная годами сдержанность не позволяла ему закричать от ужаса. Изредка являлись и похожие на человеческие лица, но все с каким-нибудь страшным изъяном: долгим висящим носом, клыками, глазами, вылезающими из орбит, как у рака, блинообразными ушами, и все что-то шептали, скалились, пытаясь приблизиться к Сергию. «Отойди от меня, сатана!» – беззвучно повторял он тогда, и нечистая сила отступала, мерзко ухмыляясь.

Он не велел никого извещать о своей болезни, сперва перемогался, ходил в храм, но после слег и уже лежал недвижимо, дозволяя братии обихаживать его непослушную, жестоко истончившуюся плоть, и только старался, елико мог, сократить ухаживающим за ним инокам неприятные ощущения, связанные с плотскими потребностями своего непослушного, дурно пахнущего тела.

Он лежал и спал или думал, перебирая в уме все совершенное им в жизни, и вопрошал себя, дождался ли уже плодов с древа, заботливо произращенного.

Почасту, открывая глаза, видел склоненное над собою суровое лицо Стефана. Брат давно перемог свои прежние страсти, гордость и вожделение, но, кажется, сломив гордыню, сломался и сам. Приходил ростовский инок Епифаний, и Сергий видел в его глазах, в их отуманенной голубизне, в испуге перед скудостью плоти, в остроте взора (Епифаний был изограф, но и писец нарочит) иные моря и земли, просторы неба и колебанье стихий и предугадывал, что как некогда Станята-Леонтий, так и сей станет путником на этой земле и должен повидать многое, прежде чем воротится сюда, понявши наконец, что и самый долгий путь не длиннее короткого и что полноты души возможно достичь и не выходя за ограду обители…

В один из дней – на дворе уже вовсю расцветали травы, пели птицы, и иноки давно уже довершили работу на монастырском огороде и в поле – в келье явился Федор Симоновский. Явился как луч света или ангел добра. Отворил двери, велел жарко истопить печь, раздел донага и обмыл Сергия, не страшась и не ужасаясь видом иссохших костей, едва прикрытых изможденною плотию, выкинул, изругав послушников, истлевшую постель с гнилою соломою внутри, совершенно не слушая Сергия, набил свежий пестрядинный тюфяк новою соломою, переодел наставника в чистую полотняную сряду, промазал медвежьим салом все пролежни, сам составил отвар, которым велел поить Сергия, наконец, все устроив, уложил погоднее жалкую, с запавшими висками и провалившимися ямами щек голову любимого учителя и дяди на мягкое изголовье, сел рядом на маленькую холщовую раскладную скамеечку, на которой сиживал Сергий, когда плел лапти или тачал сапоги, задумался, бестрепетно глядя в очи полутрупа, начал рассказывать о заботах своей обители, о том, где он был и почему не приходил раньше. После помог Сергию приподняться, дабы исполнить молитвенное правило. Уходя, долго наставлял надзирающих за игуменом, дабы творили впредь по указанному…

Приходил потом Мефодий с Песноши; был Кузьма, казначей Тимофея Васильича Вельяминова. Почасту являлся старец Павел, что поселился в лесу вдали от обители, ища сугубого уединения. Прибрел из Галича, прослышав о болезни Сергия, Авраамий. Приходил с Киржача Роман, из Москвы – игумен основанного Алексием во свое спасение на море монастыря Андроник, давний ученик Сергия. Приходил из Переяславля Дмитрий, основатель Никольского, что на болоте, монастыря, и тихо выспрашивал полумертвого наставника, благословит ли тот его бежать далее, в глушь, в вологодские и северные пределы? Нет, жизнь не прошла напрасно, и свершено за протекшие годы многое!

Глава двадцать четвертая

Сергий ждал, и вот наконец к нему явился Алексий. Владыка Руси долго сидел не шевелясь, уложив руки на колени, глядел на эту связь костей, в живые глаза на обтянутом кожей черепе.

– Нет, я не умру! – медленно открывая уста, ответил Сергий. –